Хатторт Бреттл даже не узнал в нем человека, заклеймившего Карока. Ему не было дела до Эотаса и его света: Эотас сам признал это, хоть и не без печали. Вайдвен не видит человеческих душ, но и ему было понятно, а уж богу-то…
Вайдвен говорил с Хаттортом почти сразу после своего прихода в столицу. Теперь, когда неуверенный шепот о новой заре превратился в оглушительный колокольный звон, жалеет ли тот, что отмахнулся прежде от слов немытого крестьянина, которому хватило дерзости заявиться в офис секретаря в грязном дорожном тряпье?
— Хель его забери, — сплевывает вайдвенов собеседник. — Ты делаешь хорошие вещи, парень, но эотасов свет через всю эту грязь не пробьется. Как бы не пришлось нам призывать Чучело, чтобы искупать грейвовых прихвостней в их же крови.
Его поддерживают низким нестройным гулом собравшиеся вокруг люди. Вайдвен тревожно оглядывается: он больше не боится окружающей его толпы, но измученный голодом и нищетой Редсерас жаждет света или крови с равной силой, и заберет то или другое — до чего прежде дотянется. И этим самого Вайдвена бережет: так бы того уже точно прирезали бы в случайной подворотне доверенные люди грейва, но и губернатор, и Хатторт знают, что за головой пророка полетят их собственные головы. Только вот удерживать мятущихся людей от кровавой резни становится всё тяжелее.
Вайдвен повышает голос, чтобы его слышали все.
— Во-первых, эотасова света на Редсерас целиком хватит и еще на всю Эору останется. А во-вторых, хватит с нас смертей. Посмотрите, сколько свечей горит! И сколько еще мы зажжем зимой! Месть не накормит нас, только повлечет за собой еще больше жертв. Нет, мы ищем не мести, а свободы.
— Нам не отдадут свободу оттого, что ты красиво попросишь, — напоминает ему один из собравшихся — но в его голосе уже слабеет прежняя злоба.
— Может, и нет, — спокойно отвечает Вайдвен. — Может, жертвы все-таки окажутся неизбежны, но я сделаю все, чтобы как можно меньше крови пролилось на редсерасскую землю. На ней и без того восходит довольно поганый урожай.
***
Сегодня.
Вайдвен замедляет шаг на пути к помосту на площади и бегло окидывает взглядом толпу. Боги, как много людей! Верно, это празднества Зимних сумерек собрали в городе столько народу, ведь не может же быть, чтобы все эти люди были здесь только ради того, чтобы послушать одного фермера на площади…
Эотас взбудораженно мерцает внутри горячим сгустком огня. Вайдвен прислушивается к биению света и серьезнеет.
Сегодня. Вот их точка невозврата. Если он сейчас взойдет на помост, если обратится к ждущим его людям, пути назад уже не будет.
— Как думаешь, — тихо обращается Вайдвен к Эотасу, — они готовы к заре?
Нет. Тот больше не скрывает от него неприглядной правды. Но они никогда не будут готовы.
Вайдвен незаметно вздыхает. Плохо, когда так — через силу, через принуждение. Как бы не вышло у Редсераса с зарей, как у самого Вайдвена с тем озером. Но другого пути нет, если даже всевидящий Гхаун не нашел его — и Вайдвен только надеется, что Эотас поможет людям полюбить рассвет, каким бы холодным он ни был. Ну и он сам, конечно, тоже будет стараться…
— Ладно, — решительно говорит Вайдвен, поднимаясь по дощатым ступенькам, — мы и так долго тянули.
Как и всегда, он напоминает себе не срываться в совсем уж чистый хилспик — деревенский акцент так никуда и не делся из его речи, но Вайдвен по крайней мере приучился держать его в узде. Он приветственно кивает нескольким знакомым в толпе и замирает на мгновение, прислушиваясь к солнечному огоньку в своей груди.
Ты и без меня знаешь, что правильно, шепчет Эотас. Вайдвен улыбается. Да, теперь он знает. Эотас все-таки сумел чему-то научить его. Но Вайдвен будет говорить о заре — и он хочет, чтобы каждое его слово о ней было правдой и только правдой, без недомолвок и полутонов. Теплое пламя внутри, почувствовав его безмолвный ответ, разгорается ярче, и Вайдвен совершенно точно знает, что Эотас всё понял. Эотас вверяет ему свой свет.
И Вайдвен начинает говорить — о нем.
Он говорит о любви и свободе, и о любви к свободе, неопровержимой, неотъемлемой, неизменной. Он говорит, что любовь и свобода есть свет, и именно им будет полна заря над миром, когда наступит ее час. Эта заря пылает внутри его тела; Вайдвен слышит, как его голос отзывается золотым огнем в ее сердце. Путь будет трудным, говорит Вайдвен, о, он будет невероятно трудным, но мы не будем одни. Нас проведет по нему звездный пламень, осветивший дорогу сквозь тьму; нет его чище. В каждой душе, открытой свету, зародятся его отблески и сольются в единый пожар, и поднимутся к самому небу, и коснутся звезд…
Как горячо сияет заря. Жжется под кожей. Не больно, но так ярко и чисто, что Вайдвен того и гляди задохнется ее прозрачным огнем — его человеческая душа полна теней, она отторгнет этот свет, не сможет принять его целиком…
Неважно. Пускай. Вайдвен хочет быть единым со светом. Даже если заря сожжет его дотла — разве это стоящая плата за целое мгновение звездного огня? Он уже был един с ним — как человек, не как часть бога — тогда, в поле, полном ворласа. Он несет в себе пламя с тех самых пор.
Но каждый заслуживает быть его частью.
— Довольно, — гремит жесткий голос от ступеней на помост, и Вайдвен осекается на полуслове. Оборачивается. — Твое имя Вайдвен?
Вайдвен кивает. Городская стража теснит недоуменно притихшую толпу от помоста; двое стражников во главе с самим Хаттортом Бреттлом поднимаются к Вайдвену, заставляя его отступить в сторону.
— По закону Редсераса, ты признан виновным в преступлениях против порядка, равно божественного и людского!
Губернаторский секретарь хорошо говорит, складно, уверенно. Из толпы, должно быть, и не видно, как глубоко пролегли напряженные морщины на его лице.
— Да, — растерянно говорит Вайдвен, — и в каких же?
Бреттл совсем обезумел, что задумал повязать его прямо на площади, во время проповеди? Неужели не понимает, что озверевшую толпу тридцатью алебардами не остановить?
Двое стражников подходят к Вайдвену с явным намерением заковать его в цепи. Вайдвен, откровенно говоря, не имеет представления, что ему делать с этим. Эотас молчит, с двумя здоровенными громилами Вайдвен и в сытые свои дни не справился бы, а пытаться сбежать… нет, этого он точно делать не будет. Вайдвен расслабляет плечи и глядит на стражников вполне дружелюбно: если что пойдет не так, им, бедолагам, больше всех достанется.
У Хатторта в руках какой-то пергамент; Вайдвен мельком замечает на нем официальную печать. Секретарь поворачивается к толпе и начинает читать — и Вайдвен почти сразу понимает, что волновался напрасно. Хатторт Бреттл не терял времени зря.
— …повинен в анимансии и пособничестве аниманту Салестии Сиридж, скрывающейся от закона!
Толпа ревет так яростно, что Вайдвен начинает всерьез опасаться, что его попытки остановить кровопролитие обречены. Он только надеется, что Хранительница в порядке — его самого побоялись бы тронуть, а ее?..
— Ты признаешь свою вину? — Хатторт оборачивается к нему. Наверняка у него в запасе есть неопровержимые доказательства, свидетели, купленные или настоящие, может, и саму Хранительницу заставили бы свидетельствовать…
Что он должен ответить?
Что он может ответить?
— Я так понимаю, это не конец списка, — усмехается Вайдвен. Взгляд Хатторта Бреттла ясно говорит ему, что он прав.
— …также повинен в порочной связи с сеан-гулой…
Вайдвен оглядывается на стражника за своим плечом. В глазах стражника ясно виднеется опасливое изумление и плохо скрываемое восхищение доблестным безумством. Вайдвен очень хочет побеседовать с человеком, который придумал такое обвинение, и спросить его, видел ли он вообще сеан-гулу и как он себе представляет порочную связь с ней.
Но сеан-гула была. Всякие слухи ходили. Может, и нашелся умник, который выдумал, что эотасианский пророк любит покувыркаться в ворласе с заблудшими душами мертвых. Кроме сеан-гулы да Эотаса подтвердить или опровергнуть вину Вайдвена некому.