Белый Переход интересует его друга куда меньше, чем вечные зимы Хель. Вопрос остается без ответа, и Вайдвен, подождав немного, тихо вздыхает: похоже, это ему придется проверять самому.
Лепешки из вайлианского зерна приедаются быстро, и далеко не каждый солдат в армии Божественного Короля имел возможность отъесться за зиму на дворцовых харчах. Солонину берегут на бросок через горы. Командиры строго пресекают мечтательные шепотки о том, что уже, верно, витдиров стреляют вовсю, ведь совсем скоро Летний восход… а в Дирвуде, небось, дичи столько, что все Восточные Земли прокормить можно, там же огромные гланфатанские леса, совсем не то что в Редсерасе — голые равнины, на которых ни хрена не найти, кроме злющих адраган и делемган да тощих зайцев. Каким чудом витдиры еще остались — неизвестно. Да и те все ближе к юго-восточной границе водятся, где какие-никакие, а все-таки леса.
Первые лошади гибнут еще до того, как армия добирается до начала подъема к перевалу. Первые люди — немногим позже.
Случайность, говорят Вайдвену солдаты. Горные дороги — не чета равнинам, оступиться легко. Мы ничего не могли сделать, разводят руками лекари. Не всякую хворь удается исцелить жреческой магией. Гхаун позвал их к себе, шепчутся Сестры Лунного Серпа. Они читают свои собственные молитвы, пока эотасианский жрец торжественно просит Эотаса сопроводить душу погибшего в новую жизнь. Сестры просят о милости Гхауна, а единственная милость Гхауна — легкая смерть.
Вайдвен не видит уходящие в Иной мир души, он простой крестьянин, а не Хранитель, чтобы говорить с мертвыми. Он старается понять, как так может быть, чтобы Эотас позволял чему-то вроде смерти вообще происходить на земле, но Эотас не рассказывает ему о том, что ждет людей за Завесой, только просит не бояться — ни за себя, ни за других. Вайдвен думает, что легко богу-то советовать — не бояться. А потом вспоминает, что Эотас тоже смертен.
— А ты переродишься? — как-то спрашивает Вайдвен, не выдержав. — Ну, если… если умрешь.
В спокойном и ясном сиянии совсем нет страха; теплый свет задумчиво колеблется внутри, но не отвечает — как бы Вайдвен ни старался добиться ответа.
Может быть, Эотас не в силах ему ответить. Может, не знает сам. А может, очередной закон богов не дает ему права говорить о таком. Вайдвен только чувствует его беспечное светлое спокойствие — и его уверенность в заре нового дня даже после самой темной ночи. Вайдвен очень хочет верить в зарю так же сильно, как Эотас.
Когда он смотрит на людей, осмелившихся совершить невозможное или погибнуть ради этой зари, у него как будто даже начинает получаться.
В горах Белого Перехода и правда лежит снег; поначалу его совсем немного — лед сходит с камня неохотно, но весна напоила горные реки сполна. Чем выше — тем больше льда и снега, холоднее ночи, и все ближе стягиваются друг к другу огни костров: тепло становится столь же ценно, как и еда. День клонится к закату, и Вайдвен глядит, как солдаты снуют по лагерю; кто-то помогает поставить палатки на ночлег, кто-то, остановившись поодаль от центра лагеря, неслышно читает молитву. Вайдвен сдерживает неподобающее шутливое фырканье: если они так и будут читать молитвы каждый закат, то он волей-неволей и сам их выучит еще до того, как Белый Переход останется позади.
Что-то удерживает его взгляд у самой границы лагеря, у поста часовых — то ли собственное чутье, то ли эотасово. Издалека ничего не разглядеть, поэтому Вайдвен пробирается поближе к сторожевому посту, без раздумий доверившись неясному наитию.
— …спросить командира, и… — дозорный запинается и смолкает, заметив рядом святого. Все-таки эотасово сияние его здорово выдает. Вайдвен приветственно кивает часовому и переводит взгляд на чужака, потревожившего бдительных дозорных.
Девчушка — еще младше самого Вайдвена, больше двадцати и не дать — худая, замотавшаяся в какие-то крестьянские лохмотья, смотрит на него так, будто перед ней самолично Утренние Звезды сияют, испуганно и быстро отводит взгляд, будто это сияние слепит или жжется. А Вайдвен смотрит на нее и никак не может понять, почему она еще стоит на ногах.
— Я Эльга, господин, — она низко кланяется, неуклюже, но искренне. Свет тянется ей навстречу, и Вайдвен не может его удержать — Эотас вспыхивает тепло и ярко, разом прогоняя холод и усталость мучительно долгого пути. Золотые лучи касаются ее лица, и Вайдвен будто наяву видит лиловые поля, голодных крестьян, встревоженные лица — отца, матери, друзей… слышит их предостережения и насмешки, чувствует их страх, чувствует неотступный голод и ноющую боль — уже не уходящую то ли после знакомства с ночными холодами, то ли после долгих подъемов горными тропами…
— ЭТО БЫЛ ТРУДНЫЙ ПУТЬ, — говорит свет, — И НЕ КАЖДОМУ ИЗ МОИХ СОЛДАТ ОН ОКАЗАЛСЯ БЫ ПО СИЛАМ. Я ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО МОГУ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ТЕБЯ ЗДЕСЬ.
Эльга изумленно выдыхает, когда и холод, и голод, и боль исчезают в золотом пламени солнечных лучей, и наконец осмеливается прямо, не жмурясь, взглянуть в успокаивающееся сияние.
— Нет нужды спрашивать позволения командира, — кашлянув, продолжает Вайдвен. — Не то чтобы право на свет Эотаса надо было заслужить, но если бы и так — ты трижды его заслужила.
Она сбивчиво бормочет неуклюжие благодарности. Вайдвен торопится их остановить: девчушка прошагала по горам Хель знает сколько миль, подождут благодарности, Эотас как-нибудь потом их послушает. Один из солдат уводит Эльгу к интенданту — лучше один раз позаботиться о теплой одежде, чем каждый раз надеяться на целительное божественное благословение. Вайдвен пытается прогнать из памяти такой знакомый пустой привкус голода до тех пор, пока его не прерывает часовой:
— Прости мою дерзость, владыка… но уверены ли вы в своем решении?
«У нас и так слишком мало зерна», слышит Вайдвен. «Зачем нам кормить девчонку, которая и до Дирвуда-то не дотянет».
(Вкус горьковатой родниковой воды, ледяной, как и все вокруг. Как хочется хлеба!.. но во всем Редсерасе слишком мало хлеба, чтобы накормить всех. Поэтому она заставляет себя идти. Еще одну милю. Армия движется медленно. Она должна успеть. Еще одну милю.)
Вайдвен хочет много всего сказать часовому. Но не знает, как; не знает, как высказать стылый бессильный гнев от всего, что увидели солнечные лучи в чужой душе, не знает, как не захлебнуться сверкающим восторгом от человеческой силы и человеческой воли. Может быть, подходящие слова нашлись бы в эотасианских молитвах, но вот беда, из всех них Святой Вайдвен знает всего одну, да и ту хреново.
Поэтому он просто отвечает:
— Да, я уверен.
И солдаты, и лекари возносят молитвы Эотасу; Вайдвен слышит их — как ему не слышать. Просят, чтобы бог света подарил им немножко своего огня — совсем немного, только переждать ночь. Двадцать шесть лет Вайдвен слышал такие молитвы, и двадцать шесть лет на них не было ответа.
Не в этот раз.
Они не заслужили молчания своего бога. Они не заслужили святого, который ни на что не годен без благословения свыше. Только сейчас Вайдвен понимает это по-настоящему: здесь, в равнодушных снегах Белого Перехода, жуя безвкусные полусырые лепешки и черствые сухари, шаг за шагом упрямо доказывая то ли горам, то ли самому себе, что этот путь без дороги обратно стоит принесенных жертв.
Огонек внутри тянется к его душе, но Вайдвен не принимает предложенное тепло. Может быть, из гордости. Или из стыда. Эотас не настаивает, но Вайдвен все равно слышит его:
Ты думаешь, права ли Магран насчет тебя.
— Тут и думать нечего, — бормочет Вайдвен. Свет складывается в незнакомый орнамент: не согласие и не отрицание, не утешение и не жалость. Вайдвен различает искры тихого смеха и непонимающе настораживается: это на Эотаса непохоже.
Твоя душа хранит отблески ее огня, улыбается свет, я видел это всегда, но сейчас вы особенно схожи. Верно, Магран не приемлет слабости. В этом ее собственная слабость.