Вайдвен улыбается в темноте шатра, вспомнив, как шептались солдаты, что это наверняка могущественный волшебный скипетр, благословленный самим Эотасом. Ему кажется странным, что он еще способен улыбаться; что солдаты у костров еще могут шутить и смеяться над шутками друзей. Может быть, опять эотасова магия. А может, это сложнее всего было там, на крутых склонах Белого Перехода, где теперь сложены маленькие каирны над могилами первых погибших, а теперь — они привыкают к идущей с ними бок о бок смерти, как прежде привыкли к голоду и покорству. Раньше людей убивал ворласовый кашель, теперь — древние лесные твари.
Какая, к Гхауну, разница.
Его будит свист, треск и влажный звук удара, с каким железо встречается с землей. Вайдвен распахивает глаза и безмолвно глядит на еще дрожащее серо-серебристое оперение стрелы, пробившей ткань шатра.
Крик снаружи заставляет его поверить, что это не сон.
Какого цвета оперение стрел у редсерасских лучников? У дирвудских? Эотасово сияние выжигает длинные серебряные росчерки на веках Вайдвена изнутри, пока он выбирается наружу, пока пытается разобрать хоть что-то в бурлящей вокруг черноте, взбугрившейся алыми волдырями факелов и костров. Короткие свистящие отблески неохотно превращаются в стрелы. Звенящие вспышки огненного света — в клинки.
«Он здесь, — слышит Вайдвен. — Он здесь». Дирвудский диалект. Незнакомый голос. Воздух натягивается тугой струной и коротко щелкает совсем рядом, из вдруг оскалившейся стальными клыками тьмы.
Как быстро стрела покрывает расстояние в тридцать ярдов?
Медленнее, чем свет.
Солнечный огонь на мгновение выхватывает из темноты низкорослую фигуру орлана-стрелка, и в тот же миг тот, вскрикнув, бросает лук и прижимает ладони к вдруг ослепшим глазам. От мучительной агонии его незамедлительно избавляет чей-то огромный цеп.
— Вайдвен!
— Он промазал, — Вайдвен разжимает кулаки и с отстраненным удивлением ощущает, что его ладони мокрые от пота. — Сколько их?
— Пара десятков, — качает головой солдат, подходя ближе. Послушник Стальной Звезды, вспоминает Вайдвен. Из брони на нем только кольчужная рубаха — наверное, ничего больше он и не успел надеть, прежде чем выбежать из палатки и вступить в бой. — Уже почти…
Он замирает, не договорив. Цеп падает на землю с глухим ударом, пока воин, хрипло воя от боли, пытается пальцами разорвать брюхо железной кольчуги. Вайдвен бросается ему на помощь, но не может понять, в чем дело — под кольчужной рубахой нет ран, не считая царапин и ссадин. Скрючившись в его руках, послушник блюет кровью, и в луже скользкой рвоты Вайдвен различает копошащихся личинок. Черви растворяются в кровавой жиже быстрее, чем он успевает хотя бы выдохнуть: друид.
Он и видит колдуна почти сразу — в ясном сиянии Эотаса, превращающем ночь в тусклую раннюю зарю. Тварь, увенчанную целой короной витдирских рогов и покрытую древесной корой, словно кожей. Тварь, чья магия превратилась в червей и сожрала потроха воина Стальной Звезды меньше чем за полминуты.
Кто-то стреляет в колдуна с той стороны, где недавно шел бой; стрела застревает в толстой коре безобидной иголкой. Друид только небрежно отмахивается когтистой лапой, заставляя огромную полосу шипастых колючек прянуть вверх из окровавленной земли и сплести непроходимую стену между Вайдвеном и его солдатами.
Потом человек с оленьей головой встречается взглядом с безоружным крестьянином, возомнившем о себе, будто он — вместилище бога.
— Ублюдок собственноручно отправил в Хель не меньше десятка солдат, прежде чем прорвался к тебе, — говорит Сайкем, вороша ногой пепел. — Его не брали ни стрелы, ни мечи, ни заклинания.
Сайкем крепко впечатывает сапог в столь почитаемую дирвудскими лесными колдунами землю, возвращая ей то, что когда-то было друидом. Вайдвен молчит. Солдаты за его спиной собирают останки сожранного заживо послушника; краем уха он слышит их перешептывания о том, что тела пора начинать предавать кострам вместо земли, не то в них прорастут охочие до человечьего мяса споровики. Плотоядная плесень предпочитает доедать живых, но не брезгует и мертвечиной.
— Это люди Унградра? — наконец спрашивает Вайдвен. Голос — все равно что точильный камень попытался бы заговорить.
Сайкем понимает. Все они понимают.
— Нет. Они подобрали стрелы под его цвета, но на их одежде нет ни гербов, ни меток. Унградр не стал бы нападать ночью и без предупреждения. Это местные дикари, самозваные защитники Дирвуда.
— Почему дозорные не пробили тревогу? Им кто-то помог пробраться в лагерь?
Эрл кивает на бурую кашу у себя под ногами.
— Пробили, как только заметили южного часового, насаженного на шипы. Мы проверим, но, вероятней всего, они следили за нами от Холодного Утра. Выродки любятся с делемган, а те доставляли нам немало хлопот с первого же ночлега в лесу.
У редсерасских стрел лиловое оперение. Самая дешевая краска в Редсерасе — ни с чем не спутать. Вайдвен запоминает это так же крепко, как и то, что друидов надо убивать до того, как они оборачиваются зверьми и превращают шкуру в неуязвимую древесную кору. Может быть, крестьяне из Холодного Утра были невиновны перед Эотасом, но тварь, живьем выедающая людей изнутри своим колдовством, заслуживает только той доли новой зари, что превратит ее в горстку пепла.
Вайдвен понимает, что до этой ночи не знал, сможет ли Эотас убить своим божественным пламенем живое существо. Огонек внутри него все так же полон неистовой безусловной любви, и Вайдвен не может вспомнить, изменилось ли что-то в миг, когда лучи света сожгли колдуна дотла, не оставив даже костей.
Наверное, нет. Наверное, так любят боги. Единственная милость Гхауна — легкая смерть; что говорить тогда о его любви?
Вайдвен не решается задать вопрос, но Эотас отвечает ему все равно:
Он стоял на пути зари и сгорел, как сгорит всякий, решивший остановить солнце от восхода. Я сожалею о его смерти. Я пойду на многое, чтобы над Эорой снова сиял рассвет. Что из этого ты назовешь любовью?
— А ты кого угодно так можешь сжечь?
Эотас замолкает на пару мгновений, а потом тихо смеется.
Зависит от ситуации, я полагаю. Обратить в пепел Магран даже для меня было бы непростой задачей.
— Даже не знаю, что пугает меня больше — то, что ты не сказал «да» или то, что ты не сказал «нет», — хмыкнув, признается Вайдвен. — А тот парень с луком, он правда… промахнулся? Или я тебе еще и за это должен?
Глубокая нежность зари наполняет его прозрачным рассветным сиянием, и Вайдвен вдруг видит в ней отражение каждой грани своей боли и своего гнева. Он вдыхает едва-едва брезжущий, холодный, предутренний свет, и вдруг понимает, насколько бессмысленна его злость, насколько ничтожна в сравнении с неистовым огнем новой эры, простирающимся над миром смертных. Где-то там, на этой земле, за всемогущим маревом зари, жил человек, хранивший берега Иске Иен от вторжения чужаков. Вайдвен всматривается в жарко и светло горящую искру его жизни, искру, что метнулась навстречу ослепительному взору рассвета — и растворилась в белом сиянии. Еще одна искорка, чуть тусклей первой, бросается следом — и тает точно так же, а вслед за ней — еще одна, и еще, и еще.