— Но Абидон все еще жив, — Вайдвен вслушивается в обманчиво спокойную тишину, устлавшую лагерь. — Мы ведь видели его в Хель.
Абидон потерял большую часть своей силы, когда погиб его смертный титан. Он был убит и был рожден заново — иным, нежели до своей гибели. Пламя Магран никого не оставляет прежним.
— А ты, значит, бог перерождения… и не был к этому причастен?
Незримые лучи, горячея, щекотно распирают грудь изнутри. Вайдвен привычно выдыхает свет под темный свод шатра; золотистое сияние почти сразу же тает, наполняя палатку почти неощутимым божественным теплом.
Ты слишком хорошо меня знаешь, друг.
— Не могу и представить, чтобы ты пропустил хоть одно перерождение, — устало улыбается Вайдвен в ответ. Шутка выходит и правда усталой, вымученной, и даже притвориться толком не выходит — Эотас, конечно, понимает, что на самом деле хочет спросить его святой.
Я тонул во тьме слишком долго. Ты боишься, что Эора захлебнется моим огнем; боишься того, что сотворят со мной за это; боишься за своих людей, ослепленных нашим светом; я знаю, друг, я делю с тобой каждый твой страх. Невесомый шепот бога звенит в темноте оглушительным рассветным колоколом. Никому не под силу тонуть вечно. Рано или поздно, придется сделать вдох.
— Ты говоришь так, будто все это неизбежно, — тихо произносит Вайдвен. Огонек внутри него задумчиво колеблется, не соглашаясь и не отрицая. — Что будет с тобой, когда все закончится? Что будет с Редсерасом? Что будет со мной?
Заря, друг мой. Заря столь яркая, что свет ее оправдает все, что совершим мы и что совершат другие. Чистое звездное мерцание обнимает его прозрачной вуалью. В хрупких лучах Утренних Звезд Вайдвен отчетливо различает грусть, крепко переплетенную с надеждой. Ночи в Дирвуде еще долго будут неспокойны… позволь мне хотя бы наполнить светом твои сны.
Вайдвен вслушивается в тишину за легким пологом шатра. Слишком часто в последние ночи ее прерывали крики часовых и звон клинков; Дирвуд отчаянно пытался если не остановить, то замедлить неудержимую волну вторжения. Друиды, гланфатанцы, дирвудские разведчики, даже сайферы… они находили способ подобраться ближе даже среди открытых холмов, прятались за магическими завесами, отводили глаза дозорным, отвлекали ложными вылазками — но совсем не стрелы и не магия дирвудцев убивали людей. Усталость и страх делали это куда лучше; их уже не могли прогнать молитвы и благословения жрецов. Даже сияние солнечного пророка не исцеляло, а лишь притупляло на время сковавшую солдат тревогу. Многие в армии Божественного Короля без раздумий отдали бы половину скопленных в походе драгоценностей в обмен на одну спокойную ночь.
Вайдвен очень хочет сказать «нет». Ему просто больше не хватает на это сил.
Эотас не винит его за бессилие, и Вайдвен благодарен другу за тихий свет, вымывающий из разума страх и злость, и за спокойное доверительное молчание, и за чистое мерцание далеких звезд, всегда остающихся с ним в ночной темноте. Их сияние, неяркое, но ясное и светлое, наполняет его до краев; так, должно быть, наполняет оно озера, убаюканные танцем далеких искр на хрустальной глади. Вайдвен выдыхает во тьму тревоги, не отступавшие так безумно долго, кажется, целую вечность; ничего не остается больше, ни смерти, ни жизни, только свет, свет, непогрешимый и всепрощающий.
— Я знаю, почему ты совсем не волнуешься, — шепчет Вайдвен, улыбаясь. Теперь ему кажется это таким простым и таким ясным, каким, наверное, было для Эотаса все это время. А он не верил, надо же, не верил до сих пор…
Утренние Звезды смеются легко и тихо. Конечно, они тоже знают. Всегда знали.
Потому что все кончится хорошо.
***
Война превращается в отточенный клинок, на острие которого — безродный крестьянин, несущий в себе солнце, сжатое до образа человека. Безумный Вайдвен. Святой Вайдвен. Он — сердце войны.
Всего лишь еще одна смерть, и этот кровавый поход освобождения закончится, превратится в нелепую и страшную шутку, в богохульную проповедь, которую стыдливо вымарают из церковных книг. Между Дирвудом и победой стоит всего один человек, дерзкий юнец, очаровавший толпу своими волшебными фокусами с ворласом и свечами. Между Редсерасом и поражением стоит всего один человек, святой, принесший каждому надежду на искупление.
Солдаты глядят на Вайдвена, как глядели на первые лучи рассвета над Белым Переходом после бесконечной ночи. Как будто знают, что скоро снова придется пересчитывать тех, кто дотянул до зари, потому что не было ни одной ночи на горном перевале, когда бы магия жрецов, костры и тонкие равнинные плащи сберегли бы каждую жизнь. Как будто они знают об этом лучше, чем сам Вайдвен, но все равно — верят ему, как верили рассвету, неизменно приходящему после ночных смертей. Вайдвен делит с ними эотасов свет, как может, и в минуту, когда солнечный пророк подходит к солдатскому костру, комком застрявшая в горле неотвратимая обреченность отступает в бессилии.
У них больше нет свечей, чтобы молиться Эотасу, как принято в мирное время. Теперь молитвы возносят походным кострам, потому что костры ближе к смертным людям, чем солнце или Утренние Звезды. Вайдвен знает, что Эотас — в каждом таком костре, и ему равно непонятно — ведь, наверное, так же молятся и дирвудцы своей богине, так же шепчут просьбы и обещания языкам пламени и окунают в огонь мечи, чтобы те разили без промаха; так в чем тогда разница?..
Эотас улыбается, когда Вайдвен спрашивает об этом. Но ничего не говорит.
Ярость Магран настигает их к самому концу дня, в перелеске, уже подернувшемся зыбким маревом сумерек, и в этот раз владычица испытаний рассержена всерьез. В этот раз под сенью древесных крон прячутся не бешеные звери, не полудикие гланфатанские племена и не разрозненные отряды самовольных защитников Дирвуда. Вайдвен успевает увидеть среди деревьев силуэты людей и яркий факел; факел оживает, из гротескного миража превращаясь в богорожденного, и воздевает к небу руки, будто в молитве.
Небо отвечает ему огнем. И этот огонь — впервые за месяцы — обжигает Вайдвена по-настоящему.
Закаленные Пламенем. Вайдвен задыхается едким дымом, почти мгновенно наполнившим пылающий перелесок; кто-то отталкивает его в сторону, под защиту мечников и мага, немедленно поднявшего волшебный щит. Боевой орден магранитов, Закаленные Пламенем, воины, которым нет равных на поле боя; беспощадные к себе не меньше, чем ко врагам. Они убьют безумного короля Редсераса или сгорят вместе с ним посреди безымянной рощи, но не отступят.
— Самое время для чудес, — выдыхает кто-то, но Вайдвен не узнает солдата рядом с собой. Маг-аэдирец рычит: быстрее; дым клубится вокруг полупрозрачной пленки щита, пока пламя лижет основание волшебного купола, и Вайдвен вдруг понимает, что вовсе не от обжигающего жара с аэдирца ручьями льется пот. Все вокруг в огне; магическое пламя ревет, терзая с одинаковым бешеным голодом древесину и плоть, только призрачная преграда еще держится, одним богам ведомо, каким чудом — но держится. Они даже успевают преодолеть несколько десятков шагов в сторону границы ревущего пламени, прежде чем маг вскрикивает и падает, еще несколько секунд пытаясь заставить себя пережить пулю в груди. У него не получается.
Редсерасский мечник вскидывает щит, мгновенно принимая защитную стойку. Сталь взвизгивает, когда лезвия клинков скрещиваются, но первый же удар ясно предсказывает исход боя: редсерасец безнадежно уступает в проворстве и мастерстве маграниту, посвятившему всю жизнь боевому искусству. В армии Божественного Короля осталось слишком мало воинов и слишком много крестьян. Вайдвен тщетно взывает к силе Эотаса раз за разом, но солнечный свет, прежде охотно продолжавший его волю, не желает больше отзываться. Вайдвен пытается изо всех сил, но магия — ни обычная, ни духовная — никогда не подчинялась ему, а Эотас… Эотас молчит.
Вайдвен бросается вперед, когда его солдат оказывается на земле. Заставляет себя сделать эти несколько шагов быстрее, чем магранит вонзит лезвие своего раскаленного докрасна топора в тело раненого, и эта пара ярдов дается ему стократ тяжелее, чем та единственная стена пламени в Долине Милосердия. Он еще пытается неловко отмахнуться посохом от удара, еще успевает заметить, как солнечные лучи все же сплетаются перед ним защитной преградой, но мгновением позже мир взрывается ослепительно белой болью.