— Война Святого, — тихо повторяет Вайдвен. — Я всё гадал, как же вы ее назовете.
— В Редсерасе ее могли бы назвать Войной Голода, — безжалостно отвечает ему Хранитель. — Ты помнишь Холодное Утро? Деревню, которой ты пообещал защиту и покровительство? Она сгорела первой.
И за ней последовало множество других.
Редсерас отдал всё своей священной войне — всё то немногое, что оставалось в бывшей колонии после освобождения от аэдирского правления. Когда начались Чистки, дирвудским эотасианцам было некуда уходить. Они бежали в Редсерас и умирали в голоде и нищете, под светлым знаменем солнца над пустыми полями. Они оставались на родной земле, и их убивали без суда, сжигая в собственных домах или вешая на городских площадях. Хранитель рассказывает о Светлых Пастырях — эотасианцах, отрекшихся от кровавого солнца Безумного Вайдвена; для них Эотас по-прежнему был богом самой светлой зари, которая никогда не оправдала бы убийство невинных [2].
Почти всех Светлых Пастырей вырезали в Дирвуде во время паломничества. Они не пытались сопротивляться. Верили, что Эотас защитит их.
Но Эотас молчал двадцать долгих лет, и смерти невинных не заставили его вмешаться.
Вайдвен пытается не помнить. Вайдвен пытается не помнить изо всех сил, но чужая память расцветает перед ним бесконечной чередой видений: сгоревшие деревенские хижины с обугленными телами внутри, которые никто так и не похоронил; длинная вереница людей, истощенных тяжелым трудом и нищетой; лиловые цветы под старыми железными штандартами, вычищенными до блеска… обезумевшие духи, мечущиеся взаперти внутри полуразрушенного опустевшего храма, где до сих пор горят свечи. Утренняя молитва, которую, с непривычки сбиваясь на долгих строках, иногда шепчет Эдер, когда думает, что никто не слышит. Искреннее недоверчивое изумление в глазах Зоти, когда она видит переполненные спелыми фруктами и свежей дичью столы куару — еду с которых от скуки бросают псам сытые хозяева.
— Хватит. — Вайдвен не слышит собственного голоса. — Пожалуйста. Хватит.
Видения, подчиняясь чужой воле, растворяются без следа. Вайдвен глядит в темноту, но в сияющем блеске адровых жил глубоко под килем «Непокорного» ему чудится солнце, сверкающее на штандарте. В центре штандарта — ворласовый цветок, такой же, как те, что сложены рядом, на земле. В год после войны, после самого яркого Весеннего Рассвета, ворлас цвел как никогда прежде.
Хранитель ждёт, не говоря ни слова. Вайдвен благодарен ему за это. И за то, что лорд Каэд Нуа не предлагает ему забвения, той легкой милости, что Хранители способны даровать душам мертвых.
У Вайдвена нет права не помнить.
— Кто правит Божественным Королевством теперь?
— Редсерас больше не Божественное Королевство, — отвечает ему Хранитель. — Редсерас — Регентство Кающихся [3], где временно правит Утренний Совет — пока народ Редсераса не искупит свои грехи и истинный король не сочтет их достойными своего возвращения.
Вайдвен начинает понимать, почему Молот Бога не уничтожил его душу при взрыве. Такая смерть была бы непростительным милосердием.
— Хорошо, — ровно говорит Вайдвен, — кто входит в Утренний Совет?
— Насколько я знаю, эрлы Редсераса. Я спрошу у Зоти — боюсь ошибиться в именах.
— Сайкем, Ивиин, Лартимор, — Вайдвен произносит имена громче, чтобы шум пепельной вьюги не заглушил его голос, — Морай…
Хранитель качает головой. Его дух окрашивается тусклым оттенком сожаления.
— Я не знаю этих имен, святой Вайдвен. Но я спрошу у Зоти и отвечу тебе, обещаю.
Вайдвен отвечает ему слабым всполохом благодарности. В их молчании на Границе повисает тишина, в которой можно различить лишь далекий шелест голосов мертвых. Даже неотступный гул вьюги становится почти неслышен.
— Среди твоих соратников двое эотасианцев, — наконец произносит Вайдвен, чтобы сказать хоть что-то не о Войне Святого. — Оба редсерасцы?
Дух Хранителя мерцает едва слышным смешком.
— Эдер из Дирвуда. Белая Пустота не передает акценты?
Вайдвен слабо улыбается в ответ.
— Если бы Белая Пустота передавала акценты, мы бы всё ещё пытались договориться на том проклятом мосту. Но если твой друг из Дирвуда, как он пережил Чистки?
— Он воевал против тебя. Не переживай, его все равно собирались повесить, правда, уже пятнадцать лет спустя.
— Очень по-дирвудски, — соглашается Вайдвен.
Душа Хранителя вспыхивает неровно, неуверенно — но за лиловым дымком неуверенности все равно можно различить слабую белую искру. Вайдвен знает, что это за искра. И потому предупреждает:
— Надежда убивает не хуже отчаяния, Хранитель.
— Знаю, — говорит лорд Каэд Нуа. — Но я обещал ему давным-давно, а помочь так и не смог. Когда-то ты говорил с человеком по имени Воден. Дирвудцем. Ты помнишь его?
Воден. Память, похороненная под двадцатью годами пламени, отвечает на это имя россыпью пепельных хлопьев. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то среди разбитых витражей собственных воспоминаний, но целительный свет, что Эотас смог отдать ему в Белой Пустоте, неумолимо иссякает, и гул вьюги нарастает с каждым мгновением.
Но Вайдвену удается поймать один луч солнца, запертый в лабиринте осколков. Он отслеживает его начало — и собирает осколок за осколком, пока вьюга не ослепила его до конца.
— Воден, — наконец произносит Вайдвен. — Он был твоим другом?
Дух Хранителя, уже померкший и отдалившийся, вновь вспыхивает сияющим маяком. Он отвечает не словами — скомканными видениями собственной и чужой памяти. Вайдвен видит себя самого на краткое мгновение — и еще успевает удивиться, как ярок и светел тогда был эотасов огонь… еще не отравленный виной и болью.
Нет, вина была. Эотас просто никому не позволял ее видеть. Даже Вайдвену открыл ее лишь однажды, в руинах мертвого города энгвитанцев.
— Так, значит, мы стали причиной гибели брата человека, который вытащил меня из Белой Пустоты. — Вайдвен вздыхает. — Замечательный сегодня день. Уже забыл, когда я слышал столько хороших новостей разом.
Дух Хранителя вспыхивает почти виновато.
— Кроме тебя, никто из живых и мертвых не знает правды. А Эотас не отвечает смертным уже двадцать лет.
— Я не знаю, что тебе ответить, — искренне говорит Вайдвен. — Он хотел поступить правильно. Мы хотели поступить правильно. Разве не об этом была вся эта война? И вообще, всё эотасианство? Не на каждую вину найдется плата, но разве это остановит тебя от того, чтобы попытаться искупить ее хоть частично?
Пламя сияющего маяка становится жестче. Горячей.
— Я спрашиваю тебя не о религии. Что ты сказал Водену?
— Это не религия, — хмыкает Вайдвен, — это кое-что посерьезней. Но если тебя интересует, что мы сказали… мы сказали, что мы пройдем по Дирвуду и сожжем всех, кто преградит нам дорогу, ради всеобщего блага. Это если вкратце. Ты Хранитель — отчего спрашиваешь? Прочти всё, что хочешь, в моей душе.
— В твоей душе только огонь и пепел. Я ничего не могу разглядеть.
— Тогда тебе придется довольствоваться словами о том, что ты называешь религией.
Хранитель, помолчав, тихо усмехается. Огонь, пылающий в его душе, чуть успокаивается.
— Мне кажется, ты многому научился от своего бога, святой Вайдвен. Но я прошу тебя ответить. Двадцать лет мой друг пытался найти ответ на этот вопрос, и я сам уже не в первый раз пытаюсь вызнать его у мертвецов. Боюсь, что ты последний, кому мы можем его задать.
Вайдвен пытается вспомнить, как ярко сияла душа Водена, стоящего пред Божественным Троном. Даже этот свет, бережно хранимый в его памяти, едва пробивается сквозь остывший пепел, кажется, уже покрывшийся призрачной коркой льдов Хель.
— Он просил меня… о Холодном Утре, — зачем-то говорит Вайдвен. — А потом по моему приказу убивал невинных в Долине Милосердия. Я не знаю, что с ним стало потом, но если его тело было найдено на юге, значит, он и правда присоединился к тем отрядам… Я думаю, что он просто не знал, как искупить все то, в чем мы были виновны. А что до того, о чем мы говорили тогда… он спросил, от кого Эотас хочет освобождать Дирвуд. Эотас ответил что-то непонятное про тьму над Эорой, и мы объявили, что сожжем всех непокорных в Дирвуде, а потом пойдем дальше. Воден спросил, уверены ли мы, что это принесет всем благо в итоге. Мы решили, что мы уверены. Он хотел вернуться в Дирвуд, чтобы рассказать об этом своим друзьям и родным, но до Позолоченной Долины путь неблизкий, поэтому Водену пришлось остаться и помочь общему благу, убивая невинных. И прежде чем ты скажешь, что я насмехаюсь над тобой — честное слово, так все и было.