Покой просит его забыться в нем.
Это так легко. Это должно быть легко. Ведь больше нет разрывающего его на части огня и нет мучительной боли, покой оставил его пустым и свободным, осталось совсем немного…
Совсем немного, просит безбрежное забвение. Отпусти себя. Позволь себе уснуть.
Ты заслужил это, — шепчет.
Больше ничто злое не коснется тебя, — обещает.
Но Вайдвен медлит, сам не зная отчего. Может быть, он разучился существовать в покое. Может быть, его душа так свыклась с огнем, что без него становится еще больнее. Он готов был бы смириться с этой тусклой, поблекшей болью, но забвение упрямо не отступает, безголосо нашептывает самые манящие обещания, просит довериться, просит впустить его.
И окутывает прозрачное стекло последнего осколка его сознания все крепче, непрестанно отыскивая трещины.
Вайдвен понимает это только тогда, когда неосторожное касание зарождает круги на застывшей водной глади; чем дальше от точки соприкосновения — тем отчетливее и ярче. Может быть, это и пробуждает в нем страх. И гнев. И память. Он не успевает даже закричать, только зачерпывает огонь из собственного духа — тот яростный и предвечный огонь, что едва не обратил его в пепел, его последнюю надежду; но дурманящее забвение отступает быстрее, чем он сжигает его дотла.
Вайдвен не сразу возвращает себе способность осязать настоящий, живой мир. Ворлас, мягкий и ароматный, щекочет кожу.
Он моргает, пытаясь осознать подступающую темноту. Солнце садится? Но что он делает в поле такой поздней осенью, ведь жатва уже закончена?..
Его окликает знакомый голос Барамунда, но Вайдвен отвечает что-то отвлеченное, что он сейчас придет, сейчас, сейчас. Барамунд с легким укором напоминает ему о вечерней молитве, и Вайдвен неохотно поворачивается в сторону деревни: на вечерней молитве должны присутствовать все, и ему вовсе не хочется в очередной раз выслушивать проповеди Тирша о своем грешном образе жизни.
— Ты не видел моего друга? — спрашивает он у Барамунда по пути. Тот удивленно оборачивается к нему.
— Какого друга?
Вайдвен запинается. Он даже не может толком вспомнить его лица. Он помнит только теплое ощущение чужого присутствия рядом, неясное, но такое отчетливое; они были вместе, кажется, целую вечность, а он все никак не может добраться хотя бы до его имени! Память поддается неохотно, но Вайдвен упрямо продолжает искать — и наконец ловит знакомый теплый блик среди размытых временем отражений.
— Эотас, — радостно говорит Вайдвен, — его зовут Эотас. Ты его не видел?
— Ты слишком долго работал на солнце, — Барамунд смеется так непривычно светло и лучисто, что Вайдвену и самому отчего-то вдруг хочется улыбнуться в ответ. — Наверное, тебе привиделось. Пойдем, уже темнеет.
— Ничего мне не привиделось, — без капли обиды бурчит Вайдвен и все-таки оглядывается на огромное поле позади — такое огромное, что простирается за горизонт, расцвеченное золотым и лиловым, совсем как на флагах…
На флагах?
Алым и лиловым. Оно было расцвечено алым и лиловым, когда он видел его в последний раз. А потом оно стало черным. А потом рассыпалось в прах.
Вайдвен поворачивается к Барамунду, но его больше нет. И деревенских домов вдали больше нет. Ничего нет, кроме бескрайнего лилового поля и тишины над ним; только мягкий шелест ворласа под несуществующим ветром нашептывает тихие колыбельные этой бесконечной мертвенной тишине.
Вайдвен.
В этот раз небо над ним не расцветает невообразимыми красками божественного величия, и сверкающий свет не заливает поле. Но лучезарный силуэт остается прежним. Совсем таким же, как был.
Но Вайдвен не опускается перед ним на колени, как сделал раньше дерзкий юнец в своем страхе и неверии. Хотя сейчас — мог бы; только больше не понимает, зачем. На какое-то мгновение ему даже становится странно, каким образом тогда, двадцать лет назад, он сумел найти именно те слова, что были так невероятно правильными — пусть даже тогда он сам этого не знал?..
Свечение Эотаса теплеет, когда Вайдвен вспоминает об обещаниях, принесенных в их первую встречу. Теперь — исполненных до конца.
Вайдвен шагает к нему и крепко обнимает, не задумываясь, что обнимает бесплотный свет. Свет пронизывает его насквозь, горячий и до того чистый, что на мгновение Вайдвен почти растворяется в щемящем отзвуке-отблеске боли и радости, разделенной на двоих.
Он не знает, что сказать Эотасу. Что сказать другу, который знает всю его душу до последнего, самого темного уголка? Что он может сказать, когда свет уже давно сплавил их воедино, куда искренней и надежней человеческих слов?..
Ну, он же должен что-то придумать!
Вайдвен отстраняется и говорит первое, что приходит ему в голову.
— А где звездочки?
От смеха Эотаса над всем полем разом становится светлее. На лбу сияющей фигуры, впрочем, послушно проступают три яркие искры и пять лучей-лепестков над ними: точь-в-точь как у адрового колосса, заставившего всех смертных от Дирвуда до Укайзо дружно намочить штаны. Ужасно красивые. Вайдвен почти завидует, что ему самому таких звездочек не досталось — в Войне Святого Эотас-то попроще сиял.
Но теплое мерцание, вздрогнув, блекнет, и золотой огонь льнет к нему уже совсем по-другому.
Я не хотел причинять тебе боль, шепчет Эотас. Вайдвен отчетливо может различить легкий оттенок вины в его сиянии. Я лишь желал даровать тебе покой. Когда ты сопротивлялся в первый раз, я неверно понял причину.
Вайдвен оглядывается туда, где совсем недавно видел собственный дом. Эотасов морок казался ему живым, совсем-совсем настоящим, и его дом… дом, где он не был целых двадцать лет, даже больше, с тех самых пор, как ушел — проповедовать людям о заре и счастливом будущем, что их ждет…
Внутри болезненно горячеет, и Вайдвен торопливо отводит взгляд. Наверное, он очень хотел бы поверить в такую ложь. Больше всего на свете хотел бы.
Эотас не произносит ни слова, но Вайдвен читает всё в его лучах: для тебя это могло бы быть настоящим. Если бы ты только позволил себе забвение.
— Никогда больше так не делай, — тихо говорит Вайдвен. Светоносный силуэт едва ощутимо вспыхивает безмолвным обещанием, и Вайдвен позволяет старой боли бесследно раствориться в подступающих сумерках. Глубоко вздохнув, он еще раз окидывает взглядом поле, полное цветущего ворласа. — Это ведь всё тоже не взаправду?
Эотас отвечает ему неровным всполохом.
В той же мере, как и твое тело или мой образ. Всё, что ты видишь — лишь результат интерпретации, на которую способен твой разум. Ты находишься в области памяти, выделенной твоей душе, и эта область меняется соответственно изменениям в твоей собственной сущности. Я не создавал иллюзии, которые ты видел — их породили твои же воспоминания.
— Ну, главное, не Молот Бога, — облегченно вздыхает Вайдвен. — Но разве мы в Хель?
Мы все еще в мире смертных. Ты находишься внутри моей сущности — внутри Мароса Нуа.
Вайдвен недоверчиво глядит на солнечный силуэт.
— То есть, я внутри тебя.
Эотас утвердительно мерцает. И совсем-совсем не смеется. Совсем-совсем, вот даже искристые всполохи его не выдают.
Вайдвен со всей серьезностью щурится и еще раз оглядывает поле.
— Потянет на пару сотен акров. В тебе уместились несколько сот акров ворласа?
Эотас с веселой хитринкой подмигивает ему Утренними звездочками:
Во мне уместилось еще много всего. Сейчас, когда Эотас и Гхаун мертвы, у меня достаточно свободных ресурсов.
— Что?!
От его возгласа даже стебли ворласа встревоженно приникают к земле. Вайдвен торопливо прокашливается, пытаясь успокоиться — еще не хватало устроить внутри своего бога второй Эвон Девр.
— Прости, что ты сказал? Эотас и Гхаун мертвы?!
Я — Утренние Звезды, безмятежно сияет лучезарный силуэт. Модули Эотаса и Гхауна были отключены после выполнения своих задач. Их можно реактивировать, но они потребляют слишком много ресурсов; я же могу наблюдать за происходящим в Эоре, почти не тратя энергии.