Виталий Коротич
Двадцать лет спустя
ОБ АВТОРЕ
Ровно 20 лет назад главный редактор «Огонька» Виталий Коротич получил в Америке самую престижную для людей нашей профессии премию — Международный главный редактор года. В честь даты я попросил бывшего редактора вспомнить свою работу в «Огоньке» той поры.
Спасибо, Виталий Алексеевич, к которому с такой просьбой обращался не впервые, на этот раз не отказал. Часть этих мемуаров мы опубликовали в журнале, но в книжку нашей библиотеки вошёл расширенный вариант. Эти воспоминания не только интересны, как новейшая история страны. Они, в какой-то степени, дают ответ на вопрос: кем был Коротич, о чем думал в годы своей славы, как подходил к редакторству. Ведь Коротич — журналист всегда интересовал моих коллег. Не москвич, не журналист по опыту и образованию, очевидно не диссидент — и вдруг такой взлёт в переломный момент истории!
Подкупает, что мой предшественник по «Огоньку» совершенно лишён пафоса. На мой вопрос как ему удалось отвести от сверхсмелого, по меркам 80-х, журнала карающий меч ЦК, Виталий Алексеевич отвечал: «Я просто валял с начальством дурака».
…Возможно и вам, читатель, как и мне, покажется, когда вы закроете эту книжку, что история российской журналистики без этих воспоминаний была бы неполной.
Виктор Лошак.
Когда летом 1986 года я впервые вошел в редакторский кабинет «Огонька», там было все, как при прежнем хозяине. Под стеклом на письменном столе лежал список членов Политбюро ЦК КПСС с приписанным возле каждого днем рождения, а также пометкой, кому в этот день печатать портрет цветной, а кому черно-белый. Судя по записям, приближался чейто из начальственных дней рождения, а я не собирался эту традицию продолжать. Еще размышляя над порядком действий, позвонил в отдел ЦК и попросил прислать мне решение, согласно которому публиковались портреты. Ответ был гениален: «Такого решения нет, но, насколько нам известно, ни одного протеста не поступало…» По поводу того, что «Огонек» прекратил печатание именинных парсун, протесты, возможно, и были, но я их не слышал. Услышал я другое: «Ты знаешь, сколькие сильные мира сего на тебя обидятся? Зря ты так. Ведь все вернется, как было, и еще пожалеешь…»
Вскоре после того, как я принял «Огонек», несколько писателей пригласили меня отужинать с ними. И не в какой-нибудь харчевне, а за специально заказанным столом в ресторане «Украина». Ожидали меня в ресторане люди неслучайные. Были это отобранные один к одному самоотверженные защитники русской души и национальной идеи, денно и нощно готовые сражаться с инородцами, капиталистами и другими разрушителями заветных достоинств. В прежнем «Огоньке» они опубликовали скандальную статью о том, как великого русского поэта Маяковского извели всякие нерусские люди. Позже о Есенине писали почти такими же словами. Я заранее знал, что за столом в «Украине» меня будут ожидать всемогущие Юрий Бондарев, Анатолий Иванов, Михаил Алексеев, Петр Проскурин, все как один Герои Соцтруда и прочая и прочая. Так и случилось.
Под икорку и водочку мне разъяснили, что будущее — в моих руках и держать это будущее я должен крепко, как вот эту рюмочку. Если буду послушен, то мне и помогут, и защитят. В этом вот ресторане, за этим же столиком я по пятницам смогу найти всех или нескольких нынешних сотрапезников и по первой же просьбе мои проблемы мигом решатся. А нет — разорвут, по стенке размажут…
Очень было похоже на кино про мафию — собрались паханы и стращают малолетку. Я все это выслушал, скандалить не стал, извинился и пошел домой.
Через недолгое время Владимир Вигилянский (ныне пресс-секретарь Патриархии. — Ред.) опубликовал в «Огоньке» подробное исследование о коррупции в Союзе писателей, о том, как делят внеплановые издания и гонорары. Упомянутые писатели были среди главных героев статьи. Надо сказать, что незадолго до этого случился съезд писателей страны, где меня при помощи тайного голосования избрали одним из секретарей правления Союза писателей СССР. Поэтому долбали меня на всех уровнях и за поругание неприкосновенных, и за вынесение сора из избы, и еще много за что. Спрятаться было негде. Но я и не прятался; в «Огоньке» мы быстро приучились действовать в открытую.
У власти свои правила и собственные уровни отношений, которые не постигаются с ходу. Вспоминаю, как в начале 1999 года я встретился в Москве с Михаилом Горбачевым и, отступив в прошлое, рассказал ему, что восхищал американских студентов повествованием об избрании его, Горбачева, в генсеки. Мол, даже старый партийный бюрократ Андрей Громыко дрогнул тогда перед убедительностью идей Михаила Сергеевича и вопреки склеротичным коллегам выдвинул самого молодого кандидата на высшую в стране должность. «Ничего подобного, — отмахнулся от моего рассказа Горбачев. — Никакой инициативы Громыко не проявлял. За полчаса до заседания Политбюро я пригласил его в кабинет и попросил выдвинуть меня в генсеки. Существуют же определенные правила…» Еще я спросил у Горбачева, почему он отправил в Беловежскую Пущу именно Ельцина: разваливать Советский Союз? «Никуда я не отправлял его, — ответил бывший генсек. — Ельцин сам попросился туда в командировку, чтобы, по его словам, отговорить Кравчука рваться в самостийность. Есть же правила…» В каждой избушке — свои погремушки.
«Я другой такой страны не знаю». В правительстве царской России в канун октябрьского переворота было около 20 министров. Горбачев получил в подчинение 615 чиновников министерского ранга. При Ельцине даже все думские депутаты специальным законом присвоили себе министерские статусы, зарплаты и привилегии. А чаво? Умение грести под себя и неспособность к переменам всегда ценились у бюрократии, как высшие признаки квалификации. С самого начала, с Октября, установилась традиция почтения к «несгибаемым ленинцам», «стальным наркомам», Железным Феликсам. История страны позвякивает, как металлолом. Коммунистическая партия стала самым серьезным чиновничьим орденом в государстве, и трогать бюрократическое тараканье царство было очень опасно. В своих блокнотах я нашел запись от 11 февраля 1987 года, когда на совещании в ЦК Горбачев возмутился, что в одной из статей тогдашняя «Литературная газета» назвала каких-то партийных кадровиков «шелупонью». «Это недопустимо, это нельзя! — кипятился Михаил Сергеевич. — Не унижайте чиновников! Они делают важное дело! Мы не можем, как в сепараторе: сюда молоко, а сюда — сливки! Нам всякие люди нужны!» Вокруг него и накапливались, что называется, «всякие люди».
Горбачев боялся чиновников и сознательно полагался на них. То избирал вице-президента из какой-то затрапезной шпаны (помните, как этот пьяненький «вице» по фамилии Янаев стал одним из руководителей путча в 1991 году и как у него тряслись руки на знаменитой пресс-конференции?), то обижался на немногих мыслящих людей в своем окружении. То, когда надо было выйти за пределы сиюминутных решений, просто ничего не делал.
Помню, как в самом конце горбачевской должностной карьеры я предложил ему разослать письма мировым лидерам, недавно ушедшим в отставку (Тэтчер, Рейгану) и выступить в мировой прессе совместно с ними. Мы, мол, начинали процесс сокрушения ненависти как мировой идеологии, но не довели его до конца. Новые лидеры, приходящие в сегодняшний мир, — продолжайте! Мне долго хотелось, чтобы Горбачев стал инициатором чего-то вроде нового Хельсинкского акта, декларации против ненависти. Позже, когда Горбачев уже разъезжал по свету, читая свои скучные лекции, я еще раз предложил ему двинуть такую идею, но он еще раз не решился. В течение долгого времени его приучали не доверять вольнодумцам. Он часто повторял: «Я знаю, кто стоит у либералов за спиной!» Но Горбачев редко оглядывался и не задумывался, кто целился ему в спину.
Через полгода работы в «Огоньке» меня зазвал к себе в роскошную мастерскую, расположенную под крышами бывшей улицы Горького в районе ресторана «Арагви», Дмитрий Налбандян, народный художник СССР, лауреат всех советских премий, включая Ленинскую, Герой Соцтруда и прочая. Я оглядывал огромные рамы с портретами вождей, бывших и нынешних, наброски к ним, медленно продвигаясь к мольберту с большим недописанным полотном. Затем увидел и эту работу, еще не просохшую, но до боли знакомую по сюжету. Был изображен ликующий зал с ликующими представителями разных народов в национальных одеждах, с лицами, обращенными к кремлевской трибуне. А на трибуне стоял Михаил Сергеевич Горбачев, по-сталински аплодирующий навстречу залу. «Полагаете, пригодится?» — спросил я. «Не просто пригодится! — ответил Налбандян. — Уверяю вас, что через год, самое большое полтора, ко мне приедут из Кремля, аккуратно вынесут это полотно из мастерской и прикажут репродуцировать его во всех главных журналах страны, включая ваш…»