- Милочка, вы так молчите, словно вам что-то известно, - прокряхтела Батильда лукаво. Лили аккуратно отхлебнула чай:
- Уинстон Гринграсс… Он был Пожирателем смерти. Разочаровался, хотел их оставить, но…
- Но не вышло. Да, зло просто так не отпускает от себя, - Батильда взяла в руки газету, всмотрелась в лицо погибшего. – Несчастная семья эти Гринграссы. Во время войны с Геллертом старшая сестра Уинстона погибла ужасной смертью, а теперь вот и он…
- Во время войны? Она что, ушла на фронт? - Лили не ожидала такого от слизеринки и заранее почувствовала к ней уважение.
- Нет, - старушка вздохнула. – Было нападение не то на Хогвартс, не то на Хогсмид – подробностей я не помню. Не первое и не последнее… Да, чего я не могла простить Альбусу, так того, что он позволял детям умирать, только бы не вступать с Геллертом в дуэль.
Лили почувствовала некоторую злость – как всегда, когда Батильда заводила об этом разговор.
- Профессор Дамблдор – великий волшебник, - раздельно проговорила девушка. – Он не может быть трусом.
А перед глазами стояло нападение на Хогсмид, которому она сама стала свидетельницей – только не Нелли, падающая в сугроб, виделась ей на сей раз, а мертвая Изабель Крейл на руках у обезумевшего Айзека Гольдштейна. Золотые кудри рейвенкловки рассыпались по снегу, в прекрасных синих глазах навеки застыл ужас. Она услышала потом, как Айзек жаловался приятелю, Дирку Крессвеллу, что к концу каждого дня чувствует себя совершенно обескровленным.
- Почему сразу трусом? Упрекнете ли вы за слабость человека, замученного угрызениями совести? – и тут же покачала черепашьей головой. – А впрочем, я сама охотно упрекала когда-то. Да, милая, люди меняются во всем. Пройдет несколько лет, и вы простите человека, которого простить, как вам кажется, не можете, и враг станет другом…. Хорошо, если не друг - врагом.
- Вы осуждали Дамблдора? – спросила нетерпеливо Лили: разговор принимал неприятный для нее оборот.
- Да, голубушка, когда-то очень осуждала. Поймите, мне пришлось примириться даже не с тем, что маленький Геллерт, кровь от крови моей дорогой Маргарет, навеки погребен в тюрьме – а с тем, что он заслужил это. Конечно, я искала, кто должен бы разделить с ним камеру, и никто не представлялся мне более виновным в его падении, чем Альбус.
- Да чем же, чем? – вырвалось у Лили. – Неужели вы всерьез думали, что Дамблдор мог пристрастить Геллера к темной магии?
- Да, я думала так, - тон Батильды стал немного сухим. – Я винила невиновного. Кидайте камень, если считаете себя вправе.
Лили стало стыдно.
- Простите, - пролепетала она. – Я не хотела вас обидеть. Мне просто странно.
- Понимаю, - старуха кивнула. – Извольте, я расскажу с самого начала, иначе вы не поймете, пожалуй, да и вряд ли бы кто понял.
Она, шаркая, вышла и возвратилась с пухлым альбомом, обитым вытертым вишневым плюшем. Первой из старинных колдографий, извлеченных Батильдой, была изображавшая тоненькую белокурую девушку с кроткой улыбкой и нездоровым, нервическим блеском в глазах.
- Это ваша Маргарет? – тихо спросила Лили. Батильда кивнула, быстро заморгав. Отложила фото и достала другое: на нем та же белокурая девушка в подвенечном платье и фате с флердоранжем стояла рядом со статным, важным господином с тонкими усиками. Жених казался гораздо старше невесты.
- Маргарет с мужем, Эрвином фон Гриндевальдом, - рассказывала Батильда глухо. – У моей племянницы, знаете ли, всегда было слабое здоровье. В пятнадцать лет у нее обнаружили чахотку. Родители переселились с ней в Вену, лечили, как могли, но врачи говорили, что каждый год может стать для нее последним. Представляете, что значит в семнадцать лет уже ждать смерти? Моя Маргарет была мужественна. Она неизменно говорила родителям, что ей лучше, сама развлекалась и их развлекала, как могла. Она во все, чем занималась, вкладывала душу – в музицирование, рисование, танцы. И вот её встретил на балу этот австрияк…
- Вы не любили его? – спросила Лили осторожно.
- Не любила, - Батильда снова вздохнула. – Начать с того, что они были совсем не пара. Сами посудите, ей семнадцать, а ему – тридцать восемь, к тому же женат он никогда не был, что уже подозрительно. Родственник венгерских магнатов Эстрехази – неужели ему бы не нашлось невесты? Да и на балу, где они познакомились, случилось несчастье. У Маргарет открылось такое кровотечение, что вызванный врач опасался, как бы она не умерла прямо в том же доме. На следующий день Эрвин пришел к нему и спросил, сколько Маргарет осталось жить. Врач ответил, что пару месяцев. Вечером Эрвин сделал моей девочке предложение.
Лили вгляделась в фотографию новобрачных. На самом деле в них было нечто общее – то, что она сначала приняла за нервический блеск в глазах девушки. На лицах обоих – её, молодом и уже истощенном болезнью, на его, красивом и порочном – лежал отпечаток неуемной, необузданной жажды жизни. Такого жадного до воли, до буйства красок взгляда она не видывала даже у Сириуса.
Отчего-то вспомнились ей расстроенные скрипки и прихотливый перебор гитары, которые они с Джеймсом услыхали однажды, гуляя по Косому переулку. На углу «Флориш и Блоттс» стояли скрипач и гитарист – оба в ярких, но грязных рубахах, с нечесаными смоляными кудрями. Гитарист что-то пел на странном языке, но Лили увлекли не слова, непонятные ей, а бойкая, жгучая музыка – и Джеймса, видно тоже. Они остановились, а в следующий миг она задергала плечами, он щелкнул пальцами, а еще через мгновение оба пошли плясать на удивление всей улице. Лили играла плечами, чертила ногами прихотливый узор, Джеймс притопывал и щелкал, музыканты посвистывали, что-то одобрительно им покрикивая. Вокруг столпились люди, кто-то косился с презрением, но Лили ни до кого не было дела – такое упоение охватило её. Теперь то же упоение она видела в глазах двух светски – строгих людей.
- Что случилось потом?
- А потом родился Геллерт, - Батильда передала ей новую колдографию: чуть располневшая, похорошевшая Маргарет держала на руках пухленького малыша в платьице и чепчике. Лили умиленно ахнула: ей и в голову не пришло, что перед ней – будущий кровавый тиран. – Опасались, что чахотка обострится, но напротив, здоровье Маргарет на некоторое время укрепилось. Геллерт радовал её, рос умненьким и проявлял магические способности, еще будучи шести месяцев от роду. Зато муж не радовал и весьма…
- Изменял? – первое, что догадалась Лили спросить.
- Хуже, деточка, куда хуже. Он оказался практикующим темным магом. В Австрии и вообще в Восточной Европе это в принципе не зазорно, в Дурмстранге Темные искусства изучают, как обычный школьный предмет. Но Эрвин зашел слишком уж далеко. Несколько раз Маргарет забирала сына и уходила ко мне: она не желала жить с человеком, который так сквернит себя, так губит свою душу. Каждый раз он являлся и уговаривал вернуться. Нервы Маргарет совсем расстроились, и болезнь, о которой она уже стала забывать, обострилась.
- Она умерла? – в голосе Лили было, увы, мало сочувствия: рассказ увлек её, точно книга, случайно попавшая в руки: не будешь же, читая книгу, рыдать над каждой смертью, случившейся там?
- Да, как раз перед тем, как Геллерту отправиться в Дурмстранг. Это потрясло его, а он к тому моменту уже был непростым мальчиком.
В руки Лили легла фотография, изображавшая худенького светловолосого мальчугана, прямотой взгляда похожего на Сириуса Блэка. Его голубые глаза казались темными – такая дикая жажда жизни жила в них и еще злой огонь – огонь непокорности, бунта, революции.
- Он был так талантлив, что поступил не на немецкое отделение Дурмстранга, а на славянское: русский язык был ему почти незнаком, но через месяц оказалось, что он лучший на потоке. Но все же школа оказалась для него почти адом.
- Почему же?
- Муштра, - коротко объяснила Батильда. – Вы слышали что-нибудь о телесных наказаниях в Англии?
Конечно, Лили много читала об этом и наблюдала однажды порку Северуса, но это все очень неприятно вспоминать. Унизительное чувство беспомощности, стыд, что видишь наготу твоего друга, видишь, как его безжалостно бьют, и ничего не можешь сделать… Когда Джеймс – не так давно – со смехом рассказал ей, как отец дома наподдал ему за какую-то выходку совсем уж из ряда вон, Лили из жалости потом всю ночь дарила ему самые нежные ласки.