46
Войдя в небольшую прихожую дома Рефета, Климент Кавай снял туфли и, следуя примеру друга, поставил их на полку прямо у входной двери. В доме царила чистота. Под ногами в носках чувствовалась мягкость дорожки, по которой он прошел в комнату, устланную персидским ковром, с большим диваном, на который Рефет и пригласил его сесть.
— Сейчас принесу чай, — сказал любезный хозяин и исчез за дверью. В этот момент медленно и со скрипом открылась другая дверь, и оттуда показалась голова старика с водянистыми глазами, с любопытством смотревшими на гостя.
— Добрый вечер! — Климент Кавай, несколько удивленный, привстал с дивана.
Старик кивнул, вошел в комнату, тщательно закрыл за собой дверь и протянул гостю руку.
— Добрый вечер, сынок. Я Абдул Керим-баба, наследник наследника светлого эвлии[60] Хаджи Мехмета Хайяти. А ты знаешь, кто такой Хайяти?
— Оплот охридского тариката, — сказал Климент, — и святой человек…
— Правильно, сынок. Святой человек. О его чудесах до сих пор рассказывают в Охриде… Ты представляешь себе, что такое чудо?
— Нет, Абдул Керим-баба… — сказал Кавай, все еще не уверенный, кто этот старик, отец Рефета или кто-то другой.
— Чудо, сын мой, это сверхъестественная сила, которая есть только у людей Божьих. Эвлия с одного взгляда понимал не только, что у тебя в душе, но и видел всю твою жизнь. У него был дар, данный ему от Бога, который он использовал, чтобы помогать людям.
В тот момент вошел Рефет и улыбнулся.
— Ага, — сказал он, — я вижу, вы с отцом познакомились. Чай готов. Отец, — громко сказал он шейху, — это большой человек. Профессор из Скопье…
— Ашколсун[61], — сказал Абдул Керим-баба со старческой сердечностью и закивал. — Хорошо, коли так.
— …мы вместе ходили в школу и вместе гоняли в футбол, — добавил Рефет.
— Ах, — сказал с усталой улыбкой старик, — какой мужчина не гонял в футбол? И мой отец очень любил футбол. Это у нас наследственное. В мое время были легендарные Бобек и Митич.
— И Чайковский. Знаменитая футбольная тройка, — добавил Кавай.
— Был такой? — спросил старик неожиданно высоким фальцетом.
— Был, папа, был… — сказал Рефет.
— А что же привело тебя в Охрид, сынок? — сменил тему разговора старый шейх. — У тебя горят глаза — я знаю, что у тебя в голове…
Климент Кавай удивленно посмотрел на старика и не успел ответить, как тот продолжил:
— Намерение твое благородно, но жар твой излишен — успокой свою душу, и тебя ждет успех в твоем предприятии. Я вижу, что ты страдаешь. Уж не потерял ли ты недавно близкого человека?
— Да, мою жену, — едва выговорил Кавай.
— Упокой, Господи, ее душу, — сказал старик, разведя руки. Только тогда Кавай увидел четки, такие же, как те, которые он видел в тюрбе, старый дервиш держал их, зажав в ладони, а теперь выпустил и начал перебирать.
— Он молится о твоей жене, брат, — сказал Рефет.
— Вы правы, Абдул Керим-баба, я потерял покой. Меня душит и личное, и общее несчастье. Я приехал сюда в поисках Знака, — проговорил Кавай. — Я ищу одну старинную надпись, которая обещает счастье для жителей Охрида.
— Так, так… — кивая головой, живо одобрял старик.
— …я начал верить, что время, когда к нам идет только зло, кончается, и что скоро надо будет искать знаки прихода другого, лучшего времени… — добавил Кавай.
Старый шейх посмотрел на сына, а потом снова на гостя.
— Я всегда верил в это, — сказал Абдул Керим-баба. — Мы знаем, что ничего плохого с Охридом не случится. И это знание мы передаем из поколения в поколение…
— Как так? — спросил удивленный профессор Кавай.
В этот момент в комнату вошла девушка, державшая в руках большой поднос со стаканами из тонкого стекла на глубоких блюдечках — от напитка янтарного цвета шел пар. Девушка тихо поздоровалась и поставила поднос на столик перед присутствующими. Она взяла стакан и подала его старому шейху, после этого предложила чай и остальным:
— Büyrum[62], — скромно сказала девушка.
— Это моя дочь Дениз, — прервал разговор Рефет.
— Я рад, — сказал гость. — Дениз, как мне кажется, ровесница моей дочери Майи.
— Но сейчас она далеко от тебя, — внезапно сказал шейх — не с вопросительной, а с утвердительной интонацией.
— Да, — подтвердил Климент Кавай, снова удивленный проницательностью старика, — наверное, это у меня на лице написано?