И Тимофей окончательно потерял самообладание. Все от того, думал он, что я неудачник, и все в моей жизни шиворот-навыворот. Но разве я, зная об этом, не сделал все возможное, чтобы облегчить свою участь? Разве я не понял еще в юности, что главное - это покой, и разве я недостаточно трудился над тем, чтобы окружить себя покоем? Ведь если ты знаешь о своей неудачливости, о том, что слава, борьба, подвиги, отчаянные порывы и сильные чувства не для тебя, единственное, что восполняет отсутствие их всех, - покой и бестрепетное созерцание окружающих бурь, стоя у окна, за которым шумит ливень. Потому-то я и служу наблюдателем за звездами - дело это тихое, мирное и отнюдь не волнительное, ибо светила движутся согласно вселенским законам, сознавать которые - одно удовольствие. Хотя наблюдателем меня можно считать с большой натяжкой, на самом деле время мое протекает в тесной, пыльной, пускай и уединенной комнате у вычислительной машины, которая рассчитывает траектории движения небесных тел. Большую их часть можно увидеть разве что в очень сильный телескоп, которого у нас в конторе отродясь не бывало, так что наблюдаю я за колонками цифр, которые изрыгает печатное устройство. Конечно, в таком занятии нет никакой романтики, и платят мало, однако, выгоды здесь совершенно очевидны. Значение моей работы ничтожно: программируют машину из комнаты 207, а расшифровывают цифры в комнате 209. Мне, по большому счету, и делать-то на службе нечего, но я держусь уже много лет и пережил кое-кого из тех свистунов, что слишком уж много о себе мнят. А причина проста: моей комнатой 208 никто не интересуется, в ней не происходит ничего такого, что заслуживало бы пристального внимания, а там, где нет пристального внимания, нет и происшествий. Конечно, я не лишен кое-каких амбиций: например, неплохо было бы перейти в комнату 209 (поскольку в 207-ю я не гожусь) или даже в 210-ю, где и объем работ побольше, и задачи посерьезнее, но я обуздываю себя, памятуя, что важнее. Стало быть, пять раз в неделю в течение восьми часов мне обеспечен полный, нерушимый, гарантированный покой, и это славно. Дома все тоже рассчитано до мелочей: живу я, слава Богу, один, ем немного и не привередлив, спать ложусь рано, телевизор и вовсе не смотрю. Конечно, никто не может застраховать себя на все сто процентов: иной раз, скажем, случайно разобьешь чашку, или ошпаришься кипятком, или всю ночь напролет за окном будет выть собака, или подхватишь простуду. Однако, этот труп! До чего же некстати он объявился, каких дел задал, каким беспокойством наградил! Беда, просто беда...
Тимофей вошел в свой рабочий кабинет, постаравшись остаться никем не замеченным, тщательно запер дверь на ключ и уставился в колонки цифр, за которыми и был приставлен наблюдать. Там, за этой абракадаброй, открывались такие бездны, которые нормальный человек вообразить просто не в состоянии: он измеряет жизнь своими мерками, его век - шесть или семь десятков лет, предельно возможное расстояние, которое он способен представить, - восемь часов лету от Москвы, скажем, до Сиднея, самое огромное, что способен он увидеть своими глазами, - гора Эверест. И как, скажите на милость, может с этим сравниться период обращения галактики АК3480855 в несколько миллиардов световых лет? Никак. Она, галактика, - обыкновенная фикция, условность, повод, чтобы загрузить работой несколько десятков ученых прохвостов и обслуживающего их персонала. Все трудятся, все заняты, все потеют - а зачем? Не есть ли это образчик всего, к чему стремятся люди? Иные лоб себе расшибают из-за того или этого, другие предпочитают своему лбу чужие, а результат? Результата ищи на кладбище - ищи, хоть обыщись.
Вот так мысли Тимофея, сделав сложный виток, вернулись к окаянному трупу. Да чтоб он провалился, в конце концов, чтоб ему пусто было! Но внезапно налетевший гнев вдруг сменился чувством совершенно противоположным, и Тимофей схватился за голову. Почему это, скажите на милость, у вас внутри кто-то умер? Значит, вы создали ему невыносимые условия существования, плохо кормили, не добавляли в пищу витаминов, злоупотребляли курением и вином. Неизвестно еще, было ли ему внутри вас достаточно места и вообще, не тюремной ли камерой стал для него ваш организм? Ах, воскликнул Тимофей, это правда! Питался я и впрямь скверно, но ведь при моих доходах в ресторан не пойдешь. Табак и алкоголь - да, бывало, но ведь совсем не часто и не в таких количествах, как вы тут себе навыдумывали. Конечно, следовало бы наладить свой быт, посещать спортзал и прочее, но ведь тысячи людей живут точно так же, и ничего, никто внутри них не умирает, а досталось одному мне!..
Но все доводы были бессмысленны, и слезы раскаяния заливали уже раскрасневшиеся тимофеевы щеки. Я, я убил, лепетал он, как в горячке, я уничтожил ни в чем не повинное существо, я посягнул на чужую жизнь, и нет мне прощения. Убийца, убийца! Теперь тебе век жить с этой болью, с этой невыносимой мукой, поскольку некому ее доверить, некому сознаться в содеянном зле, и впереди ждут тебя ад и адское пламя... Так горевал Тимофей долго, но образумился. С какой это радости стану я убивать невинного человека, сказал он. Нет, тут все не так просто. Что нам известно насчет этого типа? Ничего. Жил тихо, как мышь или крот, носа не казал наружу, а разве свойственно такое поведение человеку, имеющему чистые помыслы? Конечно, нет. Зачем ему прятаться? Что скрывать? Вот именно, выходит, было что, и смерть его не такая уж случайность, как может показаться на первый взгляд. Не иначе, он чтото затевал против меня, вынашивал планы, что-то продумывал, а тут я возьми и опереди! Тело первым почуяло опасность и выработало особый яд, чтобы прекратить любые поползновения раз и навсегда. Поделом ему, мерзавцу! Лежит теперь падаль падалью, а я жив и здоровехонек.
Внезапно вычислительная машина, до тех пор спокойно урчавшая, издала треск, задрожала и остановилась, а у Тимофея волосы встали дыбом. Как можно было забыть? Ведь одной из немногих непременных его обязанностей было нажимать каждые 15 минут особую клавишу, без чего машина не желала спокойно рассчитывать движение светил. Теперь все пропало! Уже тарабанили в дверь и в стену! Тимофей поспешно отворил и побелел от ужаса: на пороге стоял никто иной, как сам инспектор из комнаты 300, которому вздумалось зачем-то совершать утреннюю проверку.
- Что вы себе позволяете, очковтиратель? - выпалил он и затопал ногами. - Не для того ли вас здесь держат, как ученую обезьяну, чтобы выполнять простейшую работу, к которой вы, оказывается, тоже не способны! Отвечайте немедленно, что случилось?
- Я... я болен, - пролепетал Тимофей онемевшими губами. - У меня кружится голова.
- Ах, бездельник! - воскликнул инспектор. - Какую нелепую ложь вы себе позволяете. Если у человека кружится голова, он идет к доктору, а не на службу, а вы - вы совсем не больны. Немедленно отправляйтесь вон, не то я вышвырну вас отсюда своими собственными руками.
- Я не виноват! - рыдая и прижимая ладони к груди, бормотал Тимофей, а затем упал перед инспектором на колени. - Я тут ни при чем. Это все он... мертвец... он меня с утра мучит и не дает покоя. Разве я когда-нибудь допускал ошибки? Ведь нет же, нет... А теперь вот допустил, потому что все время думаю о нем, без конца о нем думаю...
Инспектор многозначительно переглянулся с окружавшими его слугами.