Под восторженные улюлюкания Кристиан выносил Элль из борделя. “Русалка-развратница” грустно смотрела ему вслед, предчувствуя, что доживает свой последний вечер.
6
Элль проснулась оттого, что кто-то проводит по рукам шершавым тёплым языком. Кто-то огромный и безумно горячий.
Она открыла глаза и увидела женщину. Женщина не была огромной, но держала в руках свёрнутую мокрую марлю, которой тёрла тело Элль.
С ней и такое делали в борделе. Но она была не в борделе.
Элль приподняла руку, слабо махнула, приветствуя женщину. Та скупо кивнула в ответ и ничего не объяснила.
Ну и ладно, ничего плохого она же не делает.
Элль откинула голову на тёплый бортик деревянной ванны и взглянула в потолок. Низкий, с некрашенными балками, потемневшими от времени. В “Русалке-развратнице” были совсем другие потолки. Как хорошо, что она не там. Это потому что Кристиан её купил? Точно.
Только вот где Кристиан? Хорошо было бы спросить, но когда ты немая шлюха, желание задавать вопросы исчезает. Вообще, славно, что Кристиана нет, что он увидит Элль чистой и приятно пахнущей, а то ведь…
Она вдруг вспомнила. На языке воскрес странный вкус того тёплого молока, которое поднесла Мадлен, и Элль скрутило. Она перегнулась через бортик ванной, безуспешно пытаясь подавить спазмы. Её не вырвало. Просто нечем.
Светловолосая женщина спокойно переждала приступ Элль. Она продолжила обмывать её с едва заметным выражением неудовольствия на лице.
– Выбирайся, – велела она, когда закончила.
Элль приняла от неё чистую мягкую простыню, но сил ею воспользоваться не хватило. Женщина вытерла её, расчесала ей волосы, помогла надеть белоснежную сорочку и серое ситцевое платье. “Спасибо,” – думала Элль на каждое её действие и благодарно кивала.
Закончив, светловолосая повела её на первый этаж, в небольшую обеденную. За столом сидело трое мужчин, они дружно уставились на Элль, ухмыляясь и перебрасываясь короткими репликами.
– Так это тебя купил кэп? – громко спросил один из них.
– Она немая, – ответила за Элль светловолосая женщина.
– Селин, Селин, это же идеальная баба.
– Пошёл ты, – ответила светловолосая.
– Ты этого точно не понимаешь, – засмеялся он.
Селин, значит.
Селин поставила перед Элль плошку с горячей пшённой кашей, в которой таял кусок самого настоящего масла. Элль стала есть, медленно, набирая в ложку понемногу. Стало совсем тепло и хорошо.
Хотелось посмотреть, где это она оказалась, что за дом, что за люди в нём, найти Кристиана. Но усталость навалилась такая, будто она целую ночь взбиралась в гору, да ещё и морозной зимой. Элль посмотрела на Селин, сложила ладони вместе и поднесла к уху, делая вид, что кладёт их под голову.
– Пойдём.
Селин отвела её на второй этаж, в просторную комнату в конце коридора. Мебели в ней было мало, никакого декора, даже подсвечники самые простые, без ажурного литья. Только на стене – большая картина маслом, а на картине Кристиан и кто-то ещё, оба черноволосые, голубоглазые, горделивые и богато одетые.
– Это он, – зачем-то сказала Селин, устремив взор на картину.
Элль кивнула и, не снимая платья, легла на кровать поверх добротного покрывала из тёмно-серого шёлка. Она смотрела перед сном на Кристиана. Кристиан смотрел вдаль, за пределы картины, за пределы комнаты, в которой засыпала Элль.
7
Кристиан заглянул в комнату, только когда Элль уснула. Не спешил он нарочно. Даже по тысячному кругу пересказанные истории из разгромленной “Русалки-развратницы” не могли заставить его встретиться с очнувшейся Элль, увидеть её, полные раболепной благодарности, глаза. Хуже нет – получать не по заслугам: и не важно отобранная ли это корона наследного принца или признательность выкупленной шлюхи. Дерьмово всё же вышло. И как Кристиан не заставлял сердце оледенеть, его жгло и жгло жалостью вперемешку с тягучей виной.
Он шагнул через порог, к Элль, и на него уставились собственные глаза. Жесткие, но ещё не такие жестокие и циничные как те, что он по утрам видел в маленьком зеркале над умывальником. Глаза себя из чистого и блистательного прошлого, полного амбиций, Юнис и сбывающихся желаний. Что из этого у него осталось? Всего-навсего картина в дорогой золочёной раме, да и ту не на память позволили оставить – попалась среди награбленного.