Роман знал, что его алмаз произвел бы небывалый фурор на аукционе. И был искус похвастаться своим сокровищем, но здравый смысл брал верх. Алмаз настолько красив, что, несомненно, лишит покоя многих коллекционеров, которые, отчаявшись приобрести его у Романа законным путем, могут заказать украсть у него камень. К тому же была еще одна немаловажная причина. Все, с кем общался Уманцев, не могли скрыть обстоятельств, при которых они разбогатели. У всех были грехи, и об этом время от времени писали в газетах, говорили по телевидению, если кто-то начинал пробиваться во власть. Один Роман считался счастливчиком. Начал с того, что занял у десятка знакомых денег и открыл дело. И так умело повел его, что разбогател. И если он сейчас начнет бахвалиться своим алмазом, все поймут, что из Анголы он вернулся не с пустыми руками. Уманцеву не хотелось разрушать свою безупречную легенду. Мало ли как сложатся обстоятельства, может, и он захочет пойти во власть и тогда репутация честно разбогатевшего человека (какое невероятное и непривычное для слуха сочетание), ему пригодится. К тому же, имея такое сокровище, можно было жить, не боясь ни дефолтов, ни кризисов, ни разорения. В самый критический момент алмаз спасет его — даст безбедно и с удовольствием дожить до последнего дня.
Он залюбовался своим алмазом и принялся подбирать ему имя. Но почему-то всякий раз приходили на ум какие-то уж слишком мрачные названия: «Кровавая Мери», «Дракула». «Мария Стюарт» показалось Уманцеву более подходящим. Перед мысленным взором предстала белокурая красавица, но потом все испортил блеск топора и струя крови, ударившая вверх.
«Нет уж, — подумал он, — пусть пока остается без имени… или, может быть, назвать его гордо — Цезарь!» — Неплохо, неплохо, — довольно забормотал Уманцев и повторил: — Цезарь.
Величественные постройки древнего Рима, шумные сборища свободных граждан, сенаторы в тогах и… все испортила именно последняя ассоциация — сенаторы в тогах. Пришло на память убийство Цезаря в сенате. Нанесенные ему двадцать три раны…
— Двадцать три раны Цезаря, — впав в состояние прострации, проговорил Уманцев, глядя на алмаз, лежащий на его ладони. Но тотчас отмахнулся и намеренно отчетливо произнес, как бы убеждая самого себя: — Глупости! Это была борьба! — и вздрогнул.
Вначале, когда он только вернулся из Анголы, все произошедшее с ним довольно быстро стало стираться из памяти. А если и возникали сомнения, то у Романа был готов ответ: «А что я сделал? Я убил Андрея? Нет! Я убил Вязигина? Нет! Я убил только проститутку и то, защищая свою жизнь. Так что мне винить себя не в чем».
Но с годами стало происходить странное: то, что казалось, забыто, вдруг оживало и приобретало остроту настоящего момента, будто что-то можно было исправить. И Уманцев был вынужден вновь и вновь убеждать себя, что он поступал правильно.
Роман положил алмаз в коробку. На фоне белого бархата он немного посветлел, повеселел.
«Алмаз приносит мне только удачу, отчего ко мне приходят такие мрачные мысли?» — подумал он, но не стал затруднять себя поиском ответа.
— Они хотят его распилить! — вновь вспомнился ему разговор с дочерью и женой. — Не дам! — захлопнул он коробку и спрятал ее в сейф. — Ишь, что задумали! Да я лучше их самих распилю!
Уманцев подошел к зеркалу и взглянул на себя: стройный, но не худой, с приятным лицом и ухоженной бородой мужчина в полном расцвете сил.
Роман погладил бороду и собрался уже выйти из кабинета, как подумал, что сейчас он должен лечь в одну постель с Ириной. «И зачем она мне? Лежит, как ненужная перина. Только ворочается и будит…»
Озабоченный этой мыслью Роман, пройдя по коридору, открыл дверь спальни и задержался на пороге. Ему нравилось нескромное решение дизайнера украсить комнату золотой лепкой и картинами в фривольно-пастушеском стиле. Ему нравилась не скрывающая свою цену мебель, ему нравились светильники в форме лилий с золочеными тычинками, ему… ужасно не понравилась женщина на белоснежном, расшитом золотыми нитями покрывале. Точно гигантская муха, сидела на кровати Ирина. Высокий прозрачный воротник ее пеньюара переходил в короткие рукава, которые топорщились, словно мушиные крылья. Она и встрепенулась, подобно мухе, и «перелетела» с середины кровати на край. Голос ее, как показалось Роману, изменил интонацию: из воркующе успокаивающего стал равнодушно утомленным. Она поспешила окончить разговор. Положила телефон на тумбочку и задумалась, потирая руки, ну точь-в-точь, как муха лапки.
Роман с кривой улыбкой коснулся пальцем ее рукава:
— Что это у тебя такое?
— А? Что? — очнулась Ирина от своих затаенных мыслей.
— Ну это!
Она пожала плечами:
— Пеньюар. А тебе, что, не нравится?
— Нелепый какой-то, — проговорил он и пошел в ванную.
Покряхтывая, стал раздеваться, глянул на себя в зеркало и подумал:
«Ну чего ради я должен жить с этой мухой? Содержать ее, ублажать, делая вид, что не оттягиваюсь на стороне. Вот сегодня весь вечер просидел дома. Спрашивается, для чего? Да для того, чтобы дочь, которая вернулась домой только потому, что получила отставку, и сын, который вообще неизвестно где околачивается, знали: отец верен матери, родители живут душа в душу. Выходит, только ради них мы и живем. Ленка родилась через пять месяцев после свадьбы и началось… «То, тише, Леночку разбудишь, то давай быстрей, дети из школы должны вернуться, то подожди, пусть заснут, а то за шкафом все слышно… Это не покупай, обойдешься, лучше Костику костюмчик и Леночке сапоги. Все не ешь, оставь кусочек детям…» А теперь, когда они выросли, я должен ради их морального спокойствия превратиться в старика, чтобы мирно доживать свой век со старухой. Им, видите ли, не понравится, если я заведу пассию на стороне или вообще надумаю развестись. — Роман похлопал себя по голой груди и тихо рассмеялся: — А вот бы я им устроил! Вот бы я им — вилы в бок! — Он сел на пуф и, почесывая ноги, задумался. Эта мысль показалась ему интересной. — А еще вдобавок можно купить по сходной цене какой-нибудь красный алмаз, затем продать его, где-нибудь за границей, но так, чтобы они были уверены, что я продал именно свой алмаз, пусть волосы на голове рвут. А если потребуют деньги, скажу, что вложил в дело. Отлично! — щелкнул он пальцами. — Так и надо сделать. — Он открыл дверцу душевой кабины. — Да, черт возьми, но если разводиться с Ириной, придется делить с ней все пополам. Как бы от нее подешевле отделаться? Надо подумать». — И Уманцев замер под душем, как мраморный атлет под струями фонтана.
— Э… — протянул он в раздумье. — Эти ее вечные разговоры по телефону с меняющейся при моем появлении интонацией. Тоскливая, несчастная рожа…
Роман знал, почему он изменяет Ирине, потому что надоела до отвращения, но допустить, что ее тоже тошнит от него, не мог. По его мнению, она вообще уже должна забыть о любви.
«Хватит. Сорок семь. Как не крути, а сорок семь женщины — это не сорок семь мужчины. У него все впереди, неважно, что зачастую срок его жизни короче, зато ярче. Удивительно верно подметил Горький в своем иносказательном произведении: мужчина парит, подобно орлу, потому и погибает рано, а женщина ползает, извивается, подобно змее, вот и живет долго. Но это частности, главное, что арифметическое равенство — сорок семь равно сорока семи летит к черту. Сорок семь женщины не равны, а намного больше сорока семи мужчины. Значит, она должна богу молиться, что я ее не поменял на другую. А она, очень может быть, сама смотрит налево. Вот тебе и мать семейства! А я ведь не как все. Это нищие духом и кошельком, ну там, приобрели кое-какое барахлишко: машину, дачу, квартиру… сидят — не нарадуются на свой хлам. Потому и жен опостылевших не бросают, что делить барахло жаль. А я не посмотрю, я брошу… но с умом. Я такой скандал раздую!.. Даже если у нее никого нет, найму любовника. Застукаю их со свидетелями — и порядок. У нас, конечно, еще не европейские законы, но зацепиться за измену жены можно, — расхохотался Роман. — И прощай, муха-подтянутое брюхо. А я-то думал, для кого она старается — жир из себя выкачивает, щеки за уши затягивает…» — Ух! — резко переключил он горячую воду на холодную. — Ух!