Разоренную помещиками и кулаками деревню периодически постигает тяжкое бедствие - голод. В пораженных голодом губерниях мучаются миллионы бедняков, многие погибают. "От просящих хлеба ни в деревне, ни в усадьбе нет прохода. Окружают толпой. Картина душераздирающая... Развились в сильной степени болезни: оспа, тиф и цинга" (2).
Это пишет в своем дневнике В. Н. Ламздорф. Конечно, царь-батюшка удручен, не спит ночами, ему стыдно и больно? Как бы не так. Наблюдающий его с ближней дистанции сановник "в ужасе от того, как относятся к бедствию государь и интимный круг императорской семьи. Его величество не хочет верить в голод. За завтраком в тесном кругу он говорит о нем почти со смехом; находит, что большая часть раздаваемых пособий является средством деморализации народа, смеется над лицами, которые отправились на место, чтобы оказать помощь... Эта точка зрения, по-видимому, разделяется всей семьей..."
"Ужас" впечатления, вынесенного из царского дворца, Ламздорф приписывает своему тогдашнему начальнику, министру иностранных дел Гирсу. На первый взгляд может показаться, что вместе с Гирсом "ужасается" и его заместитель Ламздорф. В действительности последний вторит августейшему шефу обоих - царю, считая, как и он, что спасение умирающих с голоду "деморализует" умирающих. Ламздорф записывает: они, то есть "громадное большинство крестьян и рабочих", гоняются за пособием и получают его даром, "вместо того, чтобы работать и пособие это заслужить". Такой непорядок, по мнению автора, страшнее самого голода: "Благотворительность такого рода может в конечном счете привести к более значительным и еще более непоправимым бедствиям, чем сами последствия неурожая, от которого пострадала большая часть России".
Со всех концов страны идут в Петербург просьбы: наладить организованную помощь голодающим. Царь и правительство ссылаются на нехватку средств в казне. Возникает проект: за шестьдесят миллионов рублей наличными продать зарубежным банкам права на военную контрибуцию, взыскиваемую с Турции, и вырученные деньги обратить на закупку хлеба для голодающих. Ни один банк на сделку не согласился. Выдвигается новая идея: открыть по империи широкую благотворительную кампанию. Петербургский "Правительственный вестник" публикует призыв к пожертвованиям. Далеко не все и в сановных кругах уверены, что эта кампания сколько-нибудь серьезно облегчит положение.
"Слухи, будто бы пожертвованы миллионы рублей государем из удельных сумм в пользу голодающих, ложны... Устроена благотворительная лотерея... Применение такого крайнего средства, чтобы добыть мизерную сумму в пять миллионов, подвергается всеобщей критике... Если такого рода лотереи обыкновенно имеют деморализующее влияние, то что будет с этой, с купонами в один рубль?.. При этом нет никакого контроля над расходованием собранных сумм, и в разных местах уже совершены значительные растраты" (Ламздорф, Дневник, стр. 207-208).
Все же силами общественности кое-что существенное было сделано Добровольцы и активисты из самого народа собирали по стране деньги, закупали и отправляли в бедствующие районы хлеб, открывали на местах столовые (много хлопотал, душевно страдая, Л. Н. Толстой). Но и общественности вставляли палки в колеса те же чиновники, которые сами в помощь голодающим ничего сделать не хотели и не сделали. Отличился по этой части некий полковник фон Вендрих, приближенный царя, в то время инспектор министерства путей сообщения (позднее - заместитель министра путей сообщения). Посланный особоуполномоченным в пострадавшие районы, он дезорганизовал грузовое движение на центральных железнодорожных магистралях, загнал в тупики одиннадцать тысяч вагонов с зерном; на загроможденных путях намокли и стали загнивать шесть с половиной миллионов пудов ржи и пшеницы. Когда о поведении фон Вендриха доложили царю, он раздраженно возразил: "Не говорите о нем вздора, это достойный офицер". И добавил: "Всяких побирающих всегда будет много, а таких верных людей, как Вендрих, раз, два - и обчелся".
Мало было обречь на нищету и голод сто миллионов - их надо было еще удержать в невежестве и темноте. Пока крестьянин темен и плохо разбирается в причинах своих бедствий рассчитывали его эксплуататоры, oн даже погибая с голоду, будет кланяться им в ноги. Ему, утверждали они, исторически свойственно поддерживать, подпирать основы консерватизма и монархической старозаветности, и он таким останется, если держать его подальше от школы и грамоты, не давать ему в руки простого букваря.
За несколько месяцев до бурных сцен в приморском коттедже, с 19 по 26 июля 1905 года, в Большом Петергофском дворце проходит "Особое совещание" с участием высшей царской элиты, главных сановников империи (3). Обсуждаются планы учреждения Государственной думы, разработанные С.Ю. Витте, А. А. Будбергом и А. Г, Булыгиным. Суть и смысл намечаемого: попытаться отвести от самодержавия грозовые разряды нарастающей революционной бури, приоткрыв клапан в виде "народного представительства". В зале второго этажа, обращенном настежь распахнутыми окнами к фонтанам и взморью, разместились пять великих князей и сорок четыре сановника, вызванные из Петербурга по списку, составленному царем.
Прямо перед ним сидят в креслах самые доверенные его лица: обер-прокурор синода К. П. Победоносцев; старейшинa Государственного совета статс-секретарь Эдуард Фриш; член Государственного совета Оттон Рихтер; статс-секретарь барон Юлиус Икскуль фон Гильденбрандт; главноуправляющий Императорской канцелярией барон А. Будберг; министр иностранных дел граф В. Н. Ламздорф; военный министр А. Ф. Редигер; министр двора и уделов барон Б. В. Фредерикс; главноуправляющий землеустройством и земледелием П. X. Шванебах; управяющий делами Комитета министров статс-секретарь барон Э. Ю. Нольде; член Государственного совета статс-секретарь А. Г. Тимрот; председатель департамента Государственного совета Н. Герард. Несколько поодаль за ними - братья Треповы; министр внутренних дел гофмейстер А.Г.Булыгин; сенатор и гофмейстер граф Бобринский; князь А.А.Ширский-Шахматов; статс-секратарь Танеев (отец пресловутой фрейлины А.А. Вырубовой); член Государственного совета генерал граф А. П. Игнатьев; член Государственного совета и председатель Совета объединенного дворянства сенатор А. А. Нарышкин; сановники В. Н. Коковцев, А.С. Стишинский, Н. М. Павлов, В.В.Верховский и другие.
Председательствует Николай II. Открыв первое заседание, он предупреждает участников о необходимости хранить "абсолютную и строгую тайну" осуждения от начала его до конца (4).
Председательствующего интересует вопрос: будет ли у проектируемой Думы возможность покушаться на его единовластие? Просит слова Шванебах. Он приводит теологический аргумент. "Ваше величество, - обращается к председательствующему, - сам господь бог подчиняется законам, которыми его же премудрость управляет вселенной... Ваш закон, вы его и истолкуете. Мы не допустим, чтобы Дума вас ограничила". Царь заключает: "Хорошо, мое самодержавие остается как встарь".
Следующий вопрос: куда должен быть включен тезис о незыблемости Самодержавия - в манифест, которым царь известит страну об учреждении Думы, или в конституционный закон, на основе которого она будет создана? Выступающие считают, что это все равно. Николай заявляет: "Нет, не все равно. Манифест прочтется и забудется, а закон о Думе будет действовать постоянно". И указывает: включить соответствующую формулу не в манифест, а в закон.
Затем он хочет знать: упоминает ли о его особе формула ответственности депутата Думы за свою деятельность? "Прочитайте мне проект текста присяги депутата". Читают. Проект гласит: "Обещаем перед всемогущим богом исполнять возложенные на нас обязанности, как верноподданные самодержавного нашего государя". Достаточно ли крепко завинчено? Чтобы не оставалось сомнений на этот счет, он хочет сравнить запроектированную присягу депутата Думы с действующей присягой члена Государственного совета. Зачитали ему и эту. Минута раздумья, потом он заключает: "Эта формула (первая) мне нравится больше. Она короче и гораздо яснее". И указывает: "Считать принятым первый текст".