Особенно его занимает работа военно-полевых судов, введенных в действие на основе его "высочайшего повеления": они придают рулетке максимальные обороты.
26 августа 1907 года правительство закрытым циркуляром доводит до сведения властей на местах, что "государь император высочайше повелеть соизволил: безусловно и безоговорочно применять закон о военно-полевых судах". Дополнительным циркуляром запрещено тем же должностным лицам "препровождать его величеству просьбы о помиловании".
Бывало, что такие просьбы все же до него доходили. Бывало, что заговаривали в его присутствии о милосердии или снисхождении.
Министр юстиции Манухин во время очередного доклада о работе министерства спросил, как быть с Каляевым, приговоренным к смертной казни; проскользнул едва заметны намек, не пожелает ли царь изменить что-нибудь в участи смертника. Николай, по последующему свидетельству Манухина, "молча отошел к окну. забарабанил по стеклу пальцам. Разговаривать с министром больше не стал, выпроводил его, не прощаясь. Вдогонку министром двора Фредериксом было послано Манухину предупреждение, чтобы он впредь на аудиенциях воздерживался от "бестактных вопросов", иначе ему грозит отставка.
Во время прогулки Дубасова по Таврическому саду появился в аллее молодой человек и с расстояния в десять шагов выстрелил в него из браунинга. Покушавшийся промахнулся, был схвачен. На допросе в полиции заявил, что хотел отомстить за зверства, учиненные карателями при подавлении восстания в Москве. Ссылаясь на молодость арестованного, Дубасов сам обратился к царю с просьбой пощадить его, назвал его "почти мальчиком". Николай просьбу отклонил, "почти мальчик" предстал перед военно-полевым судом и был повешен. Об этом инциденте в Таврическом саду Дубасов говорил Витте следующее: "Так передо мною и стоят эти детские бессознательные глаза, испуганные тем, что он в меня выстрелил... Я написал государю, прося его, пощадить этого юношу и судить его общим порядком".
Через день Дубасов рассказывает Витте об ответе царя на просьбу о помиловании: "Никто, - сказал ему Николай, - не должен умалять силу законов; законы должны действовать механически; то, что по закону должно быть, не должно зависеть ни о кого, и ни от него - государя императора". Комментарий Витте: "Точно закон, по которому этот юноша был судим и затем немедленно повешен, установлен не им - императором Николаем II... Точно его величество в то же время не миловал осужденных из шайки крайних правых... Еще чаще полиция просто не обнаруживала этих заведомых убийц и организаторов покушений и потому не привлекала их к следствию... Разве государю все это не было отлично известно?"
Уже тогда, в годы первой революции, кое-кто из окружения царя призадумывался: пройдут ли даром жестокости? Гадали, кому и как в час расплаты придется отвечать; когда и где этот час грянет. Являлся соблазн отдалиться от рулетки смерти, отмежеваться от непосредственных мастеров заплечных дел, запастись на всякий случай хоть видимостью алиби. В такие моменты Витте наедине с собой упражнялся в упреках Николаю как "бессердечному правителю", царствование которого "характеризуется сплошным проливанием более или менее невинной крови" (III-70); в сетованиях в адрес Столыпина, который уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство, часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению" (III-62); что место правосудия, хотя бы только формального, заняла "мешанина правительственных убийств" (III-62). Витте саркастически спрашивал: "Интересно было бы знать, как бы теперь отнеслись анархисты к Столыпину (то есть что бы они ему сделали), теперь, после того, как он перестрелял и перевешал десятки тысяч человек, если бы он не был защищен армией сыщиков и полицейских, на что тратятся десятки тысяч рублей в год" (III-145). Понимается как бы само собой, что автор упреков никакого отношения к "мешанине" не имеет; он разглядывает ее откуда-то извне, порицает ее как посторонний; себя ограждать ему не от кого и незачем - он не навлек на себя ничьих обид. Правда, его пытались втянуть в предосудительную практику преследования и устрашения. Но он не дался. "Я себе ставлю в особую заслугу то, что за время моего премьерства в Петербурге было всего убито несколько десятков людей и никто не казнен, во всей же России за это время было казнено меньше людей, нежели теперь Столыпин казнит в несколько дней". (III-62).
Какие-то там пустяки, следовательно, были, "несколько десятков людей", но что обошлось такими мелочами, это результат его стойкости и выдержки, ибо обвинения в высших сферах предъявлялись ему серьезные: "одно из главных обвинений, мне предъявленных, это то, что, будучи председателем Совета министров, я после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься".(III-272). "Говорили, что Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, мало вешал; кто не умеет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты" (Там же).
Даже если учесть, что многие ламентации Витте продиктованы обидой на Николая, который лишил его премьерского кресла, и ненавистью к Столыпину, который его кресло перехватил, - при самой большой скидке на эти обстоятельства очевидно, что свое "неприятие" террора граф изрядно преувеличил. Не свойственно было ему ни "смутиться", ни "перепугаться", и должность свою высокую он занял при полном соблюдении условия о способности участвовать в игре в рулетку смерти.
Нетрудно заметить, что в своих заметках, относящихся к более позднему периоду (последнюю их страницу он пометил 12 марта 1912 года), экс-премьер где только можно, задним числом, "фрондирует", обличает и уличает, явно затаив обиду на Николая II и своих соперников в окружении царя. Мемуарист иногда рядится в тогу либерала, сторонника демократического развития России, противника Столыпина, Трепова и других наиболее ярых прислужников самодержавия. В действительности Витте, как и тесно связанная с царизмом русская буржуазия, никогда не выдвигал и не мог выдвинуть подлинно демократическую, прогрессивную программу. Он предлагал царю программу буржуазного развития России лишь в той степени, в какой это можно было осуществить посредством реформ с согласия дворянства и под эгидой Николая II. Последнему одинаково усердно, хоть и на разных ролях, служили и Витте, и Столыпин с Треповым, и главари черной сотни. Ленин указывал, что "царю одинаково нужны и Витте, и Трепов; Витте, чтобы подманивать одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте - для обещаний, Трепов - для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата... Витте истекает в потоках слов. Трепов истекает в потоках крови" (6).
Человек был Сергей Юльевич просвещенный, а в пользе "дранья", например, сомневался столь же мало, как его соперник Столыпин, как их общий августейший шеф.
В одной из своих докладных записок царю (от 16 сентября 1898 года) Витте касается вопроса, "как быть с розгами", то есть отменить их или не отменить. В общем, считает он, порка - дело нехорошее, некрасивое. Но не потому, собственно говоря, что она оскорбительна и позорна для человека, а потому, что она "оскорбляет в человеке бога". (Она еще причиняет боль и раны, но стоит ли об этом и упоминать.) В основе же Сергей Юльевич не исключает, что в порке крестьян есть какая-то своя сермяжная правда. Поэтому, замечает он, "если еще розги необходимы, то они должны даваться закономерно".
Будет в порках закономерность, можно и далее пороть. Закономерность же следует понимать так, что правом на порку должны пользоваться в иерархии власти не всякий, кому вздумается, а только определенные должностные лица, достойные нести такую возвышенную миссию. Например, "крестьян секут по усмотрению - и кого же? По решению волостных судов - темных коллегий, иногда руководимых отребьем крестьянства"... Получается неувязка: мужику мужика выпороть можно, а губернатору иной раз и нельзя. "Если губернатор высечет крестьянина, то его будет судить сенат, а если крестьянина выдерут по каверзе волостного суда, то это так и быть надлежит". Благородное дело должно делаться благородными руками: дабы не было каверз, чинимых "отребьем крестьянства", пусть будет передана эта функция исключительно губернаторам, а уж они по самой своей дворянской природе каверз чинить не будут; тогда будет желанная закономерность, то есть в неприкосновенности может оставаться и дранье.