"Варнава (28) только что телеграфировал мне из Кургана следующее.
"Родная Государыня, 14 июня, в день святителя Тихона чудотворца, во время обхода вокруг церкви в селе Барабинском в небе вдруг появился крест. Он всем был виден, минут пятнадцать. Так как церковь святая поет: "Крест царей - державе верных утверждение", то и радую вас сим видением. Господь послал нам сие знамение, дабы верных ему укрепить своей любовью. Молюсь за вас всех". Дай бог, чтобы это видение было добрым предзнаменованием, ведь кресты, появляющиеся в небесах, бывают такими не всегда" (29).
Грубым фетишизмом пронизана жизнь последних Романовых под сводами их дворцов. С легкой руки старца здесь привилась вековечная примитивная техника колдования. Бьют бубны, предупреждают о недруге колокольчики, адресуется разным божкам молитвенная скороговорка: чурбанчикам, пенькам, идолам, лепным и резным истуканчикам, амулетам, палке с рыбьей головой в виде набалдашника и пояску с вмонтированными в него священными цитатами. Юродствующий фетишизм прячется за внешним лоском европейской образованности, за изысканностью парадных выходов, за блеском балов и пиров.
"Наш первый друг Филипп (30), - пишет Александра Федоровна супругу, подарил мне образ с колокольчиком, который предупреждает меня о близости недобрых людей, мешает им подойти ко мне поближе. Я это чувствую, я могу таким способом и тебя оберегать от злых людей... Они знают, что, если в их замыслах что-нибудь не так, я это почувствую и отвергну. Все это не по моей воле, а сам господь бог желает, чтобы твоя бедная жена была твоей помощницей. Григорий всегда это говорил, и мсье Филипп тоже" (31).
Сигнальную службу может нести и другой предмет, например, палка.
"Посылаю тебе Его (Распутина. - М. К.) палку, которую он когда-то получил из Нового Афона, чтобы передать тебе. Он пользовался ею, а теперь посылает тебе в знак благословения. Если можешь, хоть иногда пользуйся ею. Мне приятно, что она будет стоять в твоем купе рядом с той палкой, которую в свое время трогал мсье Филипп" (32).
Есть и другой интересный предмет: священные пояски.
"Они (военные. - М. К.) все любят такие пояски Григория, в которые вложены записки с разными молитвами. Я даю такие записки офицерам, отправляющимся на фронт. Два офицера, которых я прежде никогда не видела, попросили у меня пояски с молитвами отца Серафима. Мне говорили, что солдаты, носившие такие пояски в последнюю войну, все остались живы" (33).
"Не забудь, - сопровождает Александра Федоровна инструкцией посылаемый супругу гребешок, - причесываться перед каждым трудным разговором и решением. Эта маленькая гребенка принадлежит нашему Другу. Она придаст тебе силы". И потом - еще раз: "Не забудь перед совещаниями несколько раз причесываться Его гребенкой" (34).
Путешествующей по Новгородской губернии царице представили столетнюю богомолку, носящую вериги. Описав мужу эту встречу, царица добавляет: "Тебе старица посылает яблоко. Пожалуйста, съешь его".
В другой раз царь просил жену передать А. А. Вырубовой, что "я видел ее брошь, приколотую к иконе, и касался ее носом, когда прикладывался" (35).
Казалось, разнообразие способностей, проявленных Распутиным, предельно. Он проповедник благочестия и содержатель дома свиданий на Гороховой, 64; гипнотизер и дегустатор, знаток евангелических догм и врачеватель. До поры до времени одного только не хватало в этом комплексе: контакта с прессой.
И однажды старец этот пробел возместил. Совершилось в Петрограде диво преображения бродячего богомольца в литератора и общественного мыслителя.
Владея ограниченным умением скомпоновать из каракулей записку в 5-10 строк, он ухитрился в 1910 году издать в Петрограде серию собственных теологически-философских опусов на тему о смысле и сущности бытия (под общим заголовком "Благочестивые размышления"); а кроме того, он дал петербургской прессе ряд интервью, в которых с необыкновенной живостью начертал пути, какими, по его мнению, должны следовать в будущее и династия, и империя.
Кто были его соавторы - тайна сия невелика есть. Кем писались для него теологические труды, теми готовились для прессы и его программно-политические откровения. Одно из таких откровений явственно воспроизводит германофильские установки сановников типа Шванебаха Нейгардта.
В своем интервью Распутин заявляет, что "русские не могут обойтись без иностранцев". На стороне иностранцев - "машина", у русских только "душа". Пусть наседают "разные там немцы или турки" - беды нет:
"Что иностранцы прут к нам - это хорошо". Если же его, Распутина, спросят, что в этом, собственно, хорошего, он должен будет откровенно сказать, что будущее России, по его мнению, все равно безнадежно: "Все равно от них (русских. - М. К.) ничего не останется. Как-нибудь потом вспомнят, что были, а их уже не будет". Что же делать русским в предвидении такой перспективы, то есть грядущего прихода немецкой "машины", в результате которого от России "ничего не останется"? А ничего: сидеть "любовно и тихо, смотря в самих себя". Пока русские будут "сидеть любовно и тихо", он, Григорий Ефимович, поможет "мамаше", Шванебаху и Нейгардту как-нибудь столковаться с "прущей машиной" (36).
То же не раз говорил он при иных обстоятельствах и встречах. Его германофильство было "убежденным, активным и настойчивым" и пронизывалось "концепцией русского самоуничижения и самоуничтожения" (37). Своему секретарю он внушал: "На нее (кайзеровскую Германию) надо нам равняться, ей в рот и смотреть... Она - сила, купец ее - сила... Русский привык к немецким товарам. Немец умеет работать. Немец молодец" (38). Нелегко определить, какая доля его воззрений исходила из его собственного понимания вещей - эту способность сильно сковывала его некультурность (он не умел читать, не знал книг и документов, не разбирался в карте мира, о малых и иных средних государствах никогда не слышал). Во всяком случае, среди наблюдавших его были убежденные в том, что он, при всей изощренности своего хитрого ума, все же в главном лишь повторяет подсказываемое ему. Принципиальная основа представлений - чужая, форма практического истолкования - своя.
Вот мнения некоторых из тех, кто судил о нем не только понаслышке:
"Я решительно отказываюсь видеть в нем самодовлеющую личность. Он не был ею, и в своей политической роли он подчинялся, вследствие своего невежества, чьим-то директивам" (39).
"Мало-помалу Распутин вошел в личную жизнь царской семьи. Для государыни он был святой. Его влияние в последние годы было колоссально. Его слово было для нее законом. Он и наедине принимался ее величеством... Она была совершенно обусловлена волей Распутина... Она вмешивалась в дела управления. Но в действительности она в этом имела не свою волю, а волю Распутина" (40).
Николай Николаевич упрашивал своего племянника "прогнать гнусного мужика" (41). Его величество не только не внял этим уговорам, но и считал своим приятным долгом регулярно осведомлять Григория Ефимовича о домогательствах дяди. "С тех пор Распутин не расстается с мыслью об отмщении" (42). Как только сложилась благоприятная для этого обстановка неудачи на фронтах в дни мировой войны, перелом в настроениях двора в пользу сепаратного мира, противником которого был верховный главнокомандующий, группа Распутина дала Николаю Николаевичу бой и одолела его.
В августе 1915 года, следуя настойчивым рекомендациям Распутина, поддержанным царицей, царь отстраняет от должности дядю и возлагает обязанности верховного главнокомандующего на себя. Так и не успел Николай Николаевич осуществить свою заветную мечту, которой он еще в конце 1914 года поделился со штабными офицерами: буде Григорий Ефимович мелькнет в Ставке или хотя бы где-нибудь во фронтовой полосе, повесить его на первом же суку с последующими извинениями перед царской четой за недоразумение, объяснимое условиями военного времени.
Он был живуч и неуязвим, достопочтенный старец. Кроме того, ему долго везло. Не первым и не последним был Николай Николаевич в ряду тех, кто пытался оборвать эту скандальную эпопею, но потерпел неудачу.
Его авторитет в глазах царской четы непререкаем. Влияние незыблемо. Недруги работают ожесточенно, но впустую. Теперь его роль во дворце уже не ограничивается, как бывало, душеспасительными беседами за вечерним чаем. Его экстатические застольные монологи маскировали определенную программу и холодный расчет.