Цель, какую поставил перед собой Распутин (точнее - какую поставили перед ним тайные силы, проложившие ему путь), сводилась к тому, чтобы, упрочившись во дворце с помощью проповедей и фокусов, прибавить силы дворцовой прогерманской группе, влиять на ход политических дел в ее интересах, а буде окажется возможным - в интересах той же германофильской партии забрать верховную власть.
Утвердившись на страхе, маниях и психопатической ущербности некоторых больных людей из Царскосельского дворца, поднялся над Россией в последнее десятилетие царизма - по выражению Коковцова - "тобольский варнак" (43), повернул к России - по выражению Шульгина - "свою пьяную и похотливую рожу лешего-сатира из тобольской тайги" (44).
Он не раз говорил в узком кругу, что "войны нашего царя с германским" не допустил бы, кабы в дни июльского кризиса был в Петербурге. Если есть в этом какое-то преувеличение, то есть и зерно реального. Как известно, в самом начале первой мировой войны старец очутился в тюменской больнице с тяжелым ранением, которое нанесла ему ударом ножа его бывшая поклонница Феония (Хиония) Гусева, присланная из Царицына в Покровское иеромонахом Илиодором, врагом Распутина. Позднее корреспонденту лондонской газеты "Тайме", разъезжавшему по Сибири, рассказали в тюменской больнице, что "когда Распутину в палате вручили высочайшую телеграмму с известием о начале войны, он на глазах у больничного персонала впал в ярость, разразился бранью, стал срывать с себя повязки, так что вновь открылась рана, и выкрикивал угрозы по адресу царя (45). А прибыв после излечения в Петроград, сказал дворцовому коменданту: "Коли бы не та стерва, что меня пырнула, был бы я здесь и не допустил бы до кровопролития... А тут без меня все дело смастерили всякие Сазоновы да прочие министры окаянные..." (46). Да и дочь старца Матрена (Мария), месяц просидевшая в Тюмени у его постели, засвидетельствовала в эмиграции:
"Отец был горячим противником войны с императорской Германией. Когда была объявлена война, он, раненный Хионией Гусевой, лежал тогда в Тюмени. Государь присылал ему телеграммы, прося у него совета... Отец всемерно советовал государю в своих ответных телеграммах "крепиться" и войну Вильгельму не объявлять" (47).
Германофильство Распутина питалось твердым и постоянным убеждением (очевидно, внушенным ему инспираторами), что стабильность романовского престола лучше всего гарантируется союзом с кайзером. И он со всем рвением включается в игру сплотившейся вокруг императрицы пронемецкой группы. Он был по-своему верен Романовым, и если предавал, то для их блага.
Он был для них находкой. Они еще в 1902 году удачно распознали его возможности.
В зависимости от обстоятельств, влияние Распутина на ту или иную государственную акцию может быть косвенным или прямым. И все же, по мнению современников, в общем и целом ко времени первой мировой войны "его деятельность все более походит на параллельное самодержавие" (48).
С увольнением Николая Николаевича убрано существенное препятствие с пути "параллельного самодержавия". К тому же у царя свои счеты с дядей. Николай не может простить ему высказывания в пользу "дарования свобод" в петергофском коттедже в октябре пятого года. Он подозревает, что дядя мечтает захватить трон. Германофилы нашептывают ему о происках, могущих "привести к диктатуре Николая Николаевича, а может быть, и к его восшествию на престол... Об этих слухах знали и полиция, и контрразведка. Не мог не знать о них и государь. Попали ли в его руки какие-либо доказательства - не знаю, но в переписке императрицы все время звучит нотка опасения перед влиянием великого князя" (49).
Приближенные царя возражали против его самоназначения верховным главнокомандующим. Не было единодушного "за" даже в группе Распутина.
Например, "когда царь сказал Фредериксу о решении принять на себя главнокомандование, граф сразу высказался против" (50). И многие другие "предостерегали его от опасного шага... Мотивами выставлялись, с одной стороны, трудность совмещения управления (страной) и командования, с другой - риск ответственности за армию в столь тяжелые для нее времена... Был страх, что отсутствие знаний и опыта у нового верховного осложнит и без того трудное военное положение"... (51) И в самом деле, что тут было гадать: "Все знали неподготовленность государя, достигшего на военной службе лишь скромного положения полковника одного из гвардейских полков" (52). К тому же, "он и в общем-то был человеком среднего масштаба... не по плечу и не по знаниям ему было непосредственное руководительство войной..." (53). Естественно, что "вступление его в командование было встречено недоверием и унынием. Весь его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу этой войны" (54). И все же "несмотря на единодушный (отрицательный) совет всех членов правительства перемена состоялась" (55).
23 августа 1915 года императорский поезд подходит к Могилеву, куда решено переместить Ставку. Из вагона выходит новый верховный главнокомандующий в сопровождении вновь назначенного (на место Н. Н. Янушкевича) начальника штаба - генерала М. В. Алексеева, который с марта того же года командовал Северо-Западным фронтом, а теперь отозван.
Под штаб отведено в городе двухэтажное здание. На крыше поставлены для защиты от цеппелинов и аэропланов 18 пулеметов. Наружную и внутреннюю охрану несут полторы тысячи солдат. Царь занимает в доме две комнаты: одна служит рабочим кабинетом, другая - спальней. Рядом со своей кроватью Николай позднее велел поставить койку для наследника, которого стал возить на фронт для показа войскам...
Распутин, интригуя против Николая Николаевича, знал свою цель. Он видел, куда метит. С августа 1815 года начинаются сдвиги не только в аппарате военного руководства, но и в системе общей администрации. Суть перемены: "Став верховным главнокомандующим, император тем самым утратил свое центральное положение, и верховная власть... окончательно распылилась в руках Александры Федоровны и тех, кто за ней стоял" (56).
Отныне царь сидит в Могилеве, за восемьсот верст от столицы, а в его отсутствие "с изумительной энергией принимается за дела", то есть полновластно распоряжается, Александра Федоровна, хотя "законных полномочий на это она не имеет, да и действует она по указанию Распутина, зачастую помимо или даже наперекор желаниям царя" (57). С этого времени "столица со всей своей политической жизнью переходит на какое-то странное, нелепое, я бы сказал, нелегальное положение: настоящего кабинета нет; председатель его престарелый Горемыкин не может достигнуть единомыслия со своими министрами; одни из них сами ездят (за указаниями) в Ставку, другие - в Царское Село; полностью отсутствует единство в управлении; работа идет, но никто ею не руководит" (58).
Царица регулярно совещается со старцем и вместе с ним выносит решения. Обычное место этих встреч - царскосельский домик А. А. Вырубовой (названный А. Д. Протопоповым "папертью власти"). Письма царицы в Ставку пестрят сообщениями о таких встречах и совещаниях (59):
"Аню видела мельком. Наш Друг пришел туда со мной переговорить"... "Я собираюсь пойти к Ане, чтобы встретиться с нашим Другом"... "Наш Друг вчера побыл у Ани, он был так хорош... много расспрашивал и о тебе"... "Пошла к Ане и просидела там до пяти часов, переговорила там с Другом"... "Вновь собираюсь повидать у Ани Друга"... Когда Распутин пребывает вне Царского Села, Александра Федоровна доводит до сведения супруга его советы и наказы, переданные на расстоянии. "Что за прелестная телеграмма от нашего Друга"... "Очаровательная телеграмма от Друга, она доставит тебе удовольствие"... "Переписал ли ты для себя на особом листе и эту Его телеграмму?" "Держи эту бумагу перед собой... вели ему (Протопопову. - М. К.) больше слушаться нашего Друга, это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и твоих".
Реакция Николая: "Нежно благодарю тебя за твое милое письмо и точные инструкции для разговора моего с Протопоповым" (60).