Ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят.
Оба незнакомца были в беретах из меха калана[45], морских сапогах из тюленьих шкур и свободного кроя, не стеснявшей движений одежде из особой ткани.
Тот, что повыше, – очевидно, капитан, – внимательно посмотрел на нас, не говоря ни слова. Затем, повернувшись к своему спутнику, заговорил с ним на незнакомом мне наречии. Это был певучий, благозвучный и гибкий язык, в котором гласные имели самые разнообразные виды ударения.
В ответ второй человек кивнул и добавил два-три совершенно неразборчивых слова. Судя по направлению взгляда, он обращался прямо ко мне.
Я ответил на хорошем французском, что не расслышал вопроса. Он, похоже, тоже не понял меня. Положение становилось довольно затруднительным.
– Пусть господин расскажет им нашу историю, – посоветовал Консель. – Возможно, эти господа смогут уловить какие-то знакомые слова!
Я начал рассказ о наших приключениях, отчетливо выговаривая каждый слог и не упуская ни единой детали. Перечислив наши имена и должности, я должным образом представил профессора Аронакса, его слугу Конселя и господина Неда Ленда, гарпунщика.
Человек с мягким взглядом выслушал меня спокойно, даже вежливо, и с неподдельным вниманием. Однако, судя по безмятежному выражению лица, так ничего и не понял. Когда я закончил, он не произнес ни слова.
Оставалось только одно: попробовать изъясняться на английском. Возможно, мы сумеем понять друг друга с помощью этого почти универсального языка. Я знал его, как и немецкий, достаточно хорошо, чтобы бегло читать, но явно недостаточно, чтобы грамотно на нем изъясняться. Тем не менее нужно было найти хоть какой-то способ общения.
– Теперь вам слово, господин Ленд, – сказал я гарпунеру. – Постарайтесь вытащить из своих закромов самый безупречный английский, на котором когда-либо говорил англосакс, и пусть вам повезет больше, чем мне.
Нед не заставил себя уговаривать и заново рассказал мою историю. Я понял почти все – в общих чертах. Суть осталась той же, а вот форма изменилась. В силу своего характера канадец ее изрядно оживил. Он возмутился, что его бросили в темницу в нарушение прав человека, потребовал объяснить, на основании какого закона его держат взаперти, сослался на habeas corpus[46], пригрозил найти и покарать тех, кто незаконно лишил его свободы… Он лез из кожи вон, размахивал руками, кричал и под конец красноречивым жестом дал понять, что мы умираем с голоду.
Что было истинной правдой, хотя в общей сумятице мы об этом почти забыли.
К своему огромному удивлению, гарпунщик потерпел такое же фиаско. Лица наших посетителей остались непроницаемыми. Было совершенно очевидно, что язык Араго[47], как и язык Фарадея[48], им в равной степени не понятны.
Крайне смущенный, впустую израсходовав наши филологические ресурсы, я не знал, что теперь делать. И тут Консель сказал:
– Если господин позволит, я расскажу им все на немецком.
– Что? Ты знаешь немецкий? – изумился я.
– Как любой фламандец. Надеюсь, это не вызовет неудовольствие господина.
– Напротив, я страшно рад! Дерзай, мой друг!
И Консель, своим невозмутимым голосом, в третий раз поведал незнакомцам обо всех перипетиях нашей истории. Однако, несмотря на изящные обороты речи и безупречное произношение рассказчика, немецкий язык также не имел никакого успеха.
Наконец, доведенный до отчаяния, я извлек из памяти остатки старых знаний и попытался рассказать о наших приключениях на латыни. Цицерон заткнул бы уши и отправил бы меня на кухню, но я все же худо-бедно справился с задачей. Правда, столь же безрезультатно.
Когда последняя попытка окончилась явным провалом, двое незнакомцев обменялись парой слов на своем непонятном языке и удалились, даже не посчитав нужным использовать какой-нибудь утешительный жест из тех, что имеют хождение во всех странах мира. Дверь снова закрылась.