— Кстати, — встрял в дискуссию брат Штауффенберга Бертольд, — в этом вопросе нам может помочь генерал Кестринг, который был в свое время военным атташе в Москве. Думаю, к его мнению там должны прислушаться.
Гизевиус мысленно выругался. Такую информацию следовало срочно переправить в Швейцарию, Даллесу, но у него не было для этого технических средств. Равно как и связника. Пока.
— Дальнейшее обсуждение переговоров как возможность будущего диалога возобновим непосредственно после гибели Адольфа Гитлера, — подытожил суть беседы граф Штауффенберг и посмотрел на часы. — То есть после 20 июля. Через четыре дня.
— Простите, — Гизевиусу показалось, что земля уходит у него из-под ног, — но почему именно 20 июля?
— Откладывать акцию не имеет смысла. — Штауффенберг одной рукой открыл портфель, предварительно поднятый на стол, а второй спрятал в него рукописные документы. — На 20 июля фюрер назначил расширенное совещание. На нем должен буду присутствовать и я. С докладом о положении в резервной армии. Всё, господа! Следующая встреча — в день покушения в штабе резервистов. И да поможет нам Бог!
Капитан авиаэскадрильи ВВС Великобритании Джон Оуэнс втиснулся в кресло пилота, пристегнул ремни, окинул взглядом приборную доску.
— Кэп, — склонился вдруг над ним штурман Рисс, — сегодня дали очень странную инструкцию к вылету.
— А что в ней странного? — капитан кинул взгляд на карту. — Всего лишь разбомбить автоколонну. Ничего странного — война. А на войне принято бомбить вражескую технику.
— Но, сэр, нам впервые указывают точные координаты движения колонны. И время. И точное указание, что именно следует бомбить…
— Черт побери, Рисс, ну должна же и разведка хоть что-то делать! Не нам ведь одним войну выигрывать.
Штурман хотел было добавить еще пару слов вдогонку своим сомнениям, но передумал: в конце концов, задание есть задание.
— Вальтер, я узнал то, о чем ты просил.
— И когда?
— 20 июля.
— Спасибо, Карл. Я твой должник.
Шелленберг хотел добавить еще несколько благодарных слов, но Штольц уже повесил трубку. Связь прервалась.
Колонна из двенадцати машин медленно двигалась в сторону деревушки Сент-Фуа-де-Монтгомери. Небо поражало прозрачностью и голубизной. Солнце нещадно палило, прогревая автомобили до температуры жаровни. Дышать становилось все тяжелее. Пот застилал глаза.
Фельдмаршал Роммель, выглянув в окно, прочитал надпись на очередном дорожном указателе и обратился к адъютанту:
— Вирмер, вам не кажется нелепым, что мы воюем с Монтгомери, а сами в данный момент проезжаем мимо населенного пункта, названого в его честь?
— Скорее это Монтгомери назвали в честь этой деревни.
Командующий рассмеялся:
— Мне импонирует ваше чувство юмора, Вирмер.
— Благодарю, господин фельдмаршал. Юмор — единственное, что сохранилось во мне от того юноши, которого любили мои родители.
— Война, Вирмер, война. С ней все меняются.
— Я не спорю, господин фельдмаршал. Но лично меня война изменила очень сильно. К сожалению, я стал жесток. И потому считаю своим долгом отомстить всем, кто лишил меня и дома, и семьи. Не знаю как другие, а я буду сражаться с англичанами и американцами до победного конца.
— Но победить могут и янки.
— В таком случае погибну я. Но не просто погибну, а заберу с собой хотя бы одного американца.
Роммель продолжать беседу не стал, и следующие десять минут они ехали молча. Под аккомпанемент рева двигателей и среди клубов дорожной пыли.
Фельдмаршал снял фуражку, вытер потный лоб и задумался. В таком свете его адъютант предстал перед ним впервые. Вот тебе и тихоня! А ведь в течение последнего полугода очень многие высказывали при этом мальчишке разные, в том числе совершенно противоположные, убеждения, нисколько его присутствия не опасаясь. С другой стороны, никого из них пока и не арестовали. Так что, вполне возможно, Вирмер в любых обстоятельствах ведет себя по-джентельменски. А если нет?!