А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес обычным своим голосом:
— Что за черт, во рту какая-то дрянь!
Петя плевался, а сверху лило и лило.
— Петенька! — радостно закричал Слава. — У тебя же ангина! Прорвало, прорвало!
— Кого прорвало? — громко спросил Петя.
— Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так…
Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему говорить.
— Бежим под телегу, — сказал Петя, и они побрели под дождем к своему укрытию, черневшему в нескольких шагах.
И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился.
— Тебе не будет хуже? — с тревогой спросил Слава.
— Нет, мне лучше.
Они закутались в одеяло и стали ждать рассвета, и рассвет не замедлил окрасить землю сперва в серые, потом в лиловые, а потом в розовые и, наконец, в лимонно-золотистые тона.
Братья выползли из-под своего укрытия, мокрые, жалкие, замерзшие, только солнце могло их обогреть и обсушить. Неподалеку пасся их пепельный конь. Ветлы не было — на ее месте торчал обугленный пень. Молния угодила прямо в это несчастное дерево.
— В грозу нельзя стоять под деревьями, — сказал Петя. — Вбило бы тебя в землю.
Многое Петя знал лучше Славы: когда и как укладывать в лежку яблоки, когда пожалеть коня, как уберечься от молнии…
Как хорошо, что Петя выздоровел! Он заметно пошел на поправку, он и говорил уже внятно, и коня смог запрячь, и даже усмехнулся, глядя на промокшего брата.
Покорно и безрадостно шагал конь в лучах разгорающегося летнего дня, обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть.
— Как поступим с конем? — спросил Слава. — Отдали насовсем, а куда его девать?
— Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать…
Потихоньку, верста за верстой, двигались они сквозь бесконечные поля пшеницы, ржи и овса, мимо ракит и ветел, оставляя в стороне деревни и деревушки.
Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе.
Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом.
Первым встретился им во дворе Федосей, всклокоченный, в застиранной холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах.
Увидел братьев и заулыбался:
— Молодым хозяевам!
Окинул оценивающим взглядом коня:
— С таким конем только по ярманкам ездить!
Слава указал Федосею на коня.
— Получай, Федосыч.
— Куды ж это его? — забеспокоился Федосей.
— Отдали коня насовсем, а куда девать, не приложу ума. Отдай кому-нибудь, может, пригодится еще…
— Зачем отдавать? — возразил Федосей. — Некормленый, вот и плохой, а конь добрый, еще послужит…
Взял Росинанта под уздцы, повел в глубь двора, за сарай с сеном, а братья побежали здороваться с матерью.
45
Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне.
Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так, точно он заново для нее родился.
— Ох, Слава, как же ты мне нужен!
Провела рукой по лицу, пригладила волосы, даже поесть не предложила, просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться.
Даже Петю не сразу заметила, так обрадовалась Славе, минуты две-три всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего.
— Как ты плохо выглядишь! — воскликнула она. — Уж не заболел ли?
— Он не заболел, а болен, — сказал Слава. — Было совсем плохо, а сейчас лучше, вчера я весь день давал ему аспирин, смерил температуру, осмотрел горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться.
Вера Васильевна устроилась пить чай возле больного и сама точно обогрелась и даже похорошела.
— Как я тронута, что ты отозвался на мою просьбу, Петя еще мал, и мне просто необходимо с тобой посоветоваться.
Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет.
— Ты не представляешь, какая невыносимая обстановка сложилась в этом доме. Нас с Петей только терпят. Павла Федоровича мало в чем можно упрекнуть, но супруга его совершенно невыносима. Она считает, что мы объедаем ее.
— Погоди, мама, — остановил ее Слава. — Все, что ты говоришь, очень неясно…
— То есть как неясно? Они терпят меня только из-за Пети, превратили мальчика в батрака, без него им трудно обойтись…
Действительно, Петя не проболел и двух дней, на третий встал раньше всех, наскоро позавтракал отварной картошкой и отправился на хутор к Филиппычу.
Дел на хуторе хватало всем троим — Филиппычу, Пете и Федосею, хотя Федосей в последнее время пытался отлынивать от работы; если Надежда по-прежнему неутомимо суетилась у печки и кормила кур, свиней и коров, то Федосей частенько о чем-то задумывался, подолгу раскуривал носогрейку и не спешил на работу.
— Поговори с Павлом Федоровичем до своего отъезда, — попросила сына Вера Васильевна. — Он считается с тобой…
— А я никуда и не собираюсь уезжать, можешь считать, что я вернулся к тебе под крыло.
— Как? — испугалась Вера Васильевна. — Ты что-нибудь натворил?
— Почему ты так плохо обо мне думаешь? Просто меня отпустили. Решили, что мне надо учиться.
— Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно…
Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал в Малоархангельск, позднее смирилась с его отъездом, начала даже гордиться тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно…
Она и верила сыну, и не верила, превратности судьбы Вера Васильевна узнала на собственном опыте.
И потом — третий рот! Как отнесутся к этому Павел Федорович и Марья Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском…
— Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора подумать о возвращении в Москву?
— Ну, до Москвы еще далеко, — сказал Слава. — Я поговорю с Павлом Федоровичем…
Хотя сам не знал, о чем говорить!
Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать, дружелюбный.
В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой революции…
— Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал Павла Федоровича в кухне.
— Хочу с вами поговорить.
— Как Меттерних с Талейраном?
— Я не собираюсь заниматься дипломатией.
— В таком разе выкладай все, что есть на душе.
— Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю…
— Чего не знаешь? — перебил Павел Федорович. — Очень все хорошо знаешь, потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать, тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы — и льготам конец. Затем брат твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
— Вы правильно рассуждаете, — согласился Слава. — Дать Марье Софроновне волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть даже вам.
Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.
— Чего ты хочешь? Дура баба! Ее ни в чем не уговоришь, как и твою Советскую власть. Коли зачислит кого во враги, будет на того жать до смертного часа.