Она кольнула Славу насмешливыми глазами и кинула лишь два слова:
— Придем мы пополудни…
«Придем мы» было сказано как одно слово «придеммы»…
Тут же повернулась и пошла, клубя пыль круглыми черными пятками.
— Придут? — тревожно переспросил Павел Федорович, вышедший следом в галерейку.
— Придут, — весело ответил Слава, радуясь тому, что его небрежно высказанная накануне просьба исполнена, что Маруся придет и тем наглядно подтвердит перед всеми их близкий союз.
— Возьми Воронка, поезжай, — торопливо предложил Павел Федорович. — Встрень их…
Слава не заставил себя ни просить, ни торопить, сам заторопился на хутор, пошел по селу, не слишком глядя по сторонам, торопился на свиданье, хоть Маруся придет не целоваться, а вязать рожь.
Трава вдоль дороги вся в пыли, а дальше поле желтело и блестело, точно начищенный медный поднос.
Слава пришел на хутор. Филиппыч точил возле амбара косу, Петя с утра обкосил на косилке большую часть поля, скошенная рожь лежала ровными рядами, солнце сушило, надо вязать…
Налетал ветерок, клубил на дороге пыль, исчезал, и пыль припадала… Слава заметил девушек издали: Донька переставляла ноги, как молодая лошадка, длинные ее ноги играли в пыли, она опережала Марусю, приостанавливалась, снова убыстряла шаг, а Маруся шла ровно и прямо, ладна и статна…
Слава сбежал в ложбину.
— А я вас жду, жду…
— Чего ж нас ждать! — задорно откликнулась Донька.
— Только освободилась, — сказала певуче Маруся.
По-хозяйски осмотрела поле — край его спускался в ложбину.
Девушки свернули в поле, встали, скошенная рожь волнистыми рядами лежала по всему золотисто-зеленоватому жнивью. Слава беспомощно посмотрел на рожь, на девушек. А девушки скинули домотканые клетчатые верхние юбки, сложили вместе с принесенными узелками у межи, остались в нижних, холщовых, подоткнули выше коленей, и пошли, пошли, не теряя времени на разговоры. Снопы так и замелькали в их руках. Перевясло — и сноп, перевясло — и сноп…
Из-под горы выехал на косилке Петя, спешил докосить весь клин.
Золотистое жнивье, две сильные и стройные девушки; усталый, упрямый Петя; лошади, лениво отмахивающиеся от слепней, стрекот косилки, окрашенной тусклой киноварью; рыжие снопы, разбросанные по полю…
Чистая поэзия, как поглядеть со стороны, да в том и беда, что глядеть со стороны невозможно.
— А ну, Николаич! — пронзительно закричала Донька. — Давай, помогай, таскай, слаживай крестцы!
Петя спрыгнул с косилки, пошел с краю ставить снопы в крестцы, оглянулся на брата…
Не стоять же сторонним наблюдателем. Слава тоже взялся носить снопы, одной рукой сноп, другой рукой сноп, а их все прибавлялось и прибавлялось.
Тут уж не до мыслей о любви, вообще ни до каких мыслей, знай носи да носи, да не отлынивай, не отставай от Пети, откуда у того сила берется, ходит и ходит по жнивью.
Так Слава и бегал взад-вперед вслед за Петей, покуда его не сморило, и только тогда заметил, что день идет к вечеру, что синие тени бегут по полю и что пора работу кончать.
Солнце пало к горизонту, пахнуло из низины росой, Петя выпряг лошадей, пошел наискось через жнивье.
— Хватит, — сказал Петя с хрипотцой в голосе от усталости и, обращаясь к девушкам, спросил: — Вы как, домой?
— Не…
Донька отрицательно мотнула головой, а Маруся ничего не сказала, посмотрела в лиловое, быстро синеющее небо, и только легкая улыбка шевельнула ее тонкие губы.
— Подвезти вас? — предложил Петя. — Сейчас запрягу…
— Нет, мы здесь переночуем, — сказала наконец и Маруся. — На зорьке встанем и довяжем.
— А я домой, — сказал Петя и растворился в сумраке наступающей ночи.
Девушки смотрели на Славу — в синем сумраке они невесомее, расплывчатее, вот-вот утонут в ночи.
— Где ж вы нас положите? — спросила Донька.
— В избе, что ли? — неуверенно предложил он. — У Филиппыча в сторожке?
— Разве что у Филиппыча, — насмешливо согласилась Донька. — Лучше места не нашел? На то и пришли, чтоб тараканов кормить…
— А в шалаше, в саду? — осенило Славу. — Не замерзнем?
— Согреем…
Донька засмеялась.
— В саду-то, пожалуй, лучше, — сказала Маруся. — Ночь теплая…
Втроем не спеша поднялись в гору, пересекли пустынный двор, у Филиппыча в сторожке светилось окно, перебрались через изгородь над канавой.
— О-ох, — простонала Донька. — Тут обстрекаешься…
— Куда тут? — спросила Маруся грудным, таинственным голосом.
Слава взял ее за руку, и шершавые пальцы доверчиво сдавили его руку.
Шалаш смутно чернел среди яблонь.
— Сюда, сюда, — сказал Слава, отпуская руку Маруси.
Донька первой влезла в проем, зашелестела в темноте, слышно было, как опустилась на землю.
— Да тут мягко, — сказала она с довольным смешком. — А говорил, замерзнем.
Шалаш выстелен соломой, прикрытой ветхой попоной, Филиппыч часто здесь ночевал.
Замолчали, прислушались. Темно и тихо. На деревне брехали собаки, а еще дальше девки тянули протяжную песню.
— Тут боязно, — глухо сказала Маруся и сама нашла в темноте руку Славы.
— Сходить, сварить вам кулеш? — спросил он. — Я недолго…
— Еще чего? — возразила Донька. — Возиться с варевом! Повечеряем чем бог послал.
Она развязала узелок, разложила принесенную из дома еду, ласково приговаривая:
— Хлебушко, яички, огурчики…
Глаза привыкали к темноте, яйца белели на темном платке.
Постукала яйцом о жердь, облупила скорлупу, подала яйцо Славе.
— Яички крутые любите?
Снаружи стукнуло.
— Ох, кто это?
— Яблоко упало, — объяснил Слава. — Все время падают.
И только тут заметили, как сильно пахнет в шалаше яблоками.
— Угостил бы, — сказала Донька. — А то и купим, сколько дашь на яйцо?
Слава пошарил рукой у стенки — яблоки грудой лежали в глубине шалаша.
— Да бери сколько хочешь!
— Да то падальца, — сказала Донька, перебирая в темноте яблоки. — Ты бы нам с веточки, али жаль?
Слава выскочил из шалаша, затряс ближнюю яблоню, и яблоки часто застучали по земле.
— Глупый, — скорее самой себе, чем Славе, внятно и ласково произнесла Маруся. — Иди-ка лучше ужинать.
Они ели и прислушивались, собаки брехали еще на деревне и что-то шуршало в темноте, то ли птицы, то ли ветер шелестел в ветвях.
— Тихо, — негромко сказала Маруся.
И впрямь все эти ночные звуки только сгущали тишину, все тонуло в ночи и не нарушало ее покоя.
— Как будем укладываться? — спросила Донька и хихикнула. — Мы тебя, Николаич, в середочку, прижмем с двух сторон…
Слава поискал, вытянул из-за груды яблок армяк и старое суконное солдатское одеяло.
— Вот и накрыться…
Они в самом деле легли, как было сказано, не раздеваясь, — Донька у самой стенки, потом Слава, и ближе к выходу Маруся.
— Ну, спокойной ночи вам, — сказала Донька, натягивая на себя армяк, и повернулась к Славе спиной. — Смотри, не перепутай нас, парень.
Слава отодвинулся от Доньки, прижался к Марусе и осторожно закинул на нее руку.
Она слегка пожала ему пальцы.
— Спокойной ночи, — шепотом сказал Слава, обращаясь к одной Марусе.
Она не отвечала.
— Спокойной ночи, — все так же шепотом повторил Слава, ища своими губами ее губы.
Губы были сухие, холодные, она несмело и быстро поцеловала Славу и отодвинулась.
— А я сегодня наволочки нам шила, — доверительно прошептала она на ухо Славе. — Оттого и запоздали.
Опять где-то неподалеку стукнуло о землю яблоко.
— Страшно, — прошептала Маруся.
— Чего?
— Всего, — сказала Маруся. — Спать в саду. Выходить замуж. — Вздохнула. — Жить страшно.
— Ну что ты, — нежно ответил Слава. — Вдвоем не страшно.
Маруся больше ничего не сказала, подложила руку Славы себе под щеку и слегка коснулась губами его ладони.
А Слава подумал, как сильно он ее любит, и так, с этой мыслью, заснул.
Под утро стало совсем свежо, холод его и разбудил.