Резкий медовый запах прохладных, остывших за ночь яблок наполнял шалаш.
Каждое яблоко теперь, подумал Слава, будет ему всегда, хоть через сто лет, напоминать о Марусе.
Маруся спала, натянув на себя одеяло по самый подбородок, Слава оглянулся — Донька спала, закутавшись в армяк, подогнув коленки.
Слава осторожно перебрался через Марусю и вышел из шалаша.
В мире стояла прозрачная тишина, не слышно ни собак на деревне, ни птиц, ни даже ветерка.
Сизое небо низко нависло над яблонями.
Он вздрогнул от холода, как если бы капли ледяной воды пробежали у него по спине.
Пошел по саду, дошел до связанных из жердей ворот, скинул с кольев лубяное кольцо, толкнул ворота, вышел во двор.
Небо лиловело у края земли, предрассветное томление уже охватило землю, утро обгоняло ночь.
В избе у Филиппыча горел огонь.
«Куда как рано, — подумал Слава. — Не спится мужику, кухарит. Пожалуй, и мне надо сварить кулеш».
Подойдя ближе, увидел, что не огонь в печи светится — в оконных стеклах отражалось поднимающееся за бугром солнце.
Филиппычу и вправду, должно быть, не спалось, его не было в избе, однако печь топилась, чугунок с картошкой стоял на таганке, и вода в нем уже закипала.
Съестные запасы хранились на полке — Слава налил в закоптелую кастрюлю воды, придвинул поближе к огню, посолил воду, насыпал в кастрюлю пшена и принялся нарезать мелкими кусочками сало.
И хотя день обещал быть жарким, Славе приятно было тепло полыхающего очага.
«Вот и определилась какая-то существенная часть моей жизни, — думал Слава. — Появилась женщина, с которой я буду делить стол и постель, о которой буду заботиться и которая будет заботиться обо мне…»
Его размышления прервал Филиппыч, он поставил в угол дробовик, сел на лавку, покрутил колечки рыжих усов и весело подмигнул Славе.
— Девки спят, а ты уж на ногах? Валяй, валяй!
— Что — валяй!
— Бабы это любят.
— Что — любят?
— Когда им услуживают, только потачку дай, потом уж из их рук не высвободишься.
Слава попытался отвлечь его от разговора о девках, кивнул на ружье.
— Часто лазают? — спросил он, имея в виду парней из деревни, совершавших время от времени набеги за яблоками.
— Совсем не лазают, — уверенно ответил Филиппыч. — Я всей деревне нахвастался, что патроны солью набиты.
— Так солью не страшно?
— То-то и дело, что страшно, стреляй я дробью, поранить, а то и убить можно, попади в глаз. Ребята лазили, знают, побоюсь в них стрелять. А солью — ништо! Две недели ходи и почесывайся, покуда растает. Я утром сад только для порядка обхожу, посмотреть, где сколько нападало…
Он снял с таганка чугунок, слил воду, высыпал картошку в миску, размял толкушкой, налил молока, размешал, поставил на стол тарелку с огурцами.
— Бери ложку, — пригласил он Славу. — Такой картошки, как у меня, нигде не попробуешь.
— Да нет уж, спасибо, — отказался Слава. — Я с девчатами. Пойду будить.
На сковородке поджарил нарезанное сало, вылил в закипающий кулеш.
— Старайся, старайся, только…
Филиппыч подавился смешком.
— Что — только?
— Не по себе выбрал кралю. — Добродушная насмешка светилась в глазах Филиппыча. — Давеча проходил мимо шалаша, заглянул, спишь ты промеж девок… Чисто кутенок!
Лицо Славы залилось румянцем, он кинулся к двери.
— Помешай да сними! — крикнул Филиппычу на ходу. — Я сейчас.
Побежал через двор…
Солнце поднялось, но трава еще в росе, блестит, точно только что прошел дождик.
Перемахнул через изгородь, подбежал к шалашу.
— Не стыдно? — кричал он бегу. — Царство небесное проспите! У меня давно завтрак готов…
Но в шалаше никого не оказалось, девчата ушли уже в поле, спешили довязать рожь по холодку.
Пусто в шалаше, и вдруг как-то пусто стало и на душе у Славы, ему вдруг почудилось, что он потерял Марусю и никогда больше не увидит.
48
В доме Астаховых каждый жил сам по себе. У Веры Васильевны каникулярное время, она шила, читала, посещала больных, когда ее звали, — Покровское, где находится больница, далеко, не наездишься, Вера Васильевна поближе. Но главная забота — будущее ее детей. Слава совсем взрослый, и Петя мужает не по дням, а часам, что-то из них получится, надо устраивать их судьбу. Впрочем, сыновья не очень-то ждали, чтобы кто-нибудь о них позаботился. У Славы время поделено: днем учебники, вечером Маруся. Но и его точило беспокойство, ему было мало того, что он имел: учиться, жениться… Он привык существовать в сфере общественных интересов, тосковал по оставленной работе и не знал, как сложится его будущее. Спокойнее чувствовал себя Петя. Трудился он с утра до вечера, сваливался к ночи как сноп, но когда его спрашивали о будущем, определенно говорил, что никогда не оставит землю. «Пойду в сельскохозяйственный техникум, — говорил он, — поступлю, не поступлю, все равно стану механиком». Но, несмотря на разницу в характерах, Вера Васильевна и ее сыновья держались друг друга. Самый одинокий человек в доме Павел Федорович. Жена женой, но век с ней под одним одеялом не пролежишь. Он занимался хозяйством, но действовал больше по привычке, чем по охоте. Все находилось под должным присмотром, — и кони, и коровы, и свиньи, и всякая птичья живность, то, что делалось на хуторе, тоже не ускользало от его внимания, но жить ему было скучно. Инициатива частного собственника натолкнулась на непреодолимую стену революционного правопорядка, он стукнулся об нее лбом, замер и пребывал теперь в состоянии духовной спячки. А супруга его жила сама по себе, жадностью определялись все ее поступки и чувства; стаз владелицей значительных еще астаховских богатств, она ни с кем и ничем не хотела делиться. Почти не работала ни по дому, ни в поле или в саду, только считала, считала, считала, ходила по амбарам и сараям и все подсчитывала, что ей принадлежит, а принадлежало ей, по ее разумению, все. Завелись у Марьи Софроновны дела на селе. Старую свою избу она сдавала одинокой бабке-бобылке, и к ее делам бабка тоже имела причастность. А когда Павел Федорович поинтересовался, что же это за дела, она так на него цыкнула, что он предпочел больше вопросов не задавать.
Особняком держались Федосей и Надежда; у Надежды душа нараспашку, но душа ее принадлежала коровам и свиньям, с животными разговаривала, людей сторонилась, точно что-то знала и боялась проговориться, а Федосей вообще ни с кем не говорил, похоже было, что Федосей с Надеждой собирались от Астаховых отойти.
И совсем уж на отлете жил Филиппыч. Хоть он и приходился Павлу Федоровичу двоюродным братом, ему всегда давали понять, что ничто в хозяйстве ему не принадлежит.
Разваливающийся дом! Жучок времени подточил бревна, не хватало только толчка, чтобы стены его поползли в разные стороны.
Гром грянул среди ясного неба.
Не так, чтобы очень с утра, часов в девять-десять, когда с мужиков в поле сошло уже по десять потов, хотя в исполкоме только еще начиналась работа, к Астаховым притопал, припадая на свою хромую ногу, председатель Успенского волисполкома Василий Семенович Данилочкин в сопровождении Дмитрия Фомича Никитина и Егора Романовича Бывшева, нового заведующего волостным земельным отделом.
Навстречу вышла Надежда, шедшая к свиньям с двумя ведрами помоев. При виде начальства она испуганно остановилась.
— Здорово, — приветствовал ее Данилочкин. — Куда спешишь?
— К свиньям, — кратко пояснила Надежда, не отвечая на приветствие.
— И то дело, — сказал Данилочкин. — А кто еще дома?
— Марья Софроновна, — отвечала Надежда.
— Нет, эта нам ни к чему, — сказал Данилочкин. — Покличь-ка хозяина.
Надежда поставила ведра перед гостями и кинулась в дом.
— Примета хорошая, — сказал Данилочкин. — Встретили с полным, — значит, все будет в порядке.
Павел Федорович вышел, застегивая на ходу свою черную тужурочку.