Возвращается он очень скоро.
— Ничего, еще поживет, только дух от нее…
Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай, сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по стаканам.
Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее, третий совсем не торопясь.
— Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился?
— А чего готовиться? Придут, уйдут…
— Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил?
— А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут.
— А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес бы унес!
— Да что они — кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает, не нарушает хозяйства.
— Так-то так, а я б схоронил! — Егорыч опять заливисто смеется, придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит лишь отдельные слова. — Снизки, борки… — Это о жемчужных снизках, что покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. — Под матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить… Амбре! — Старик взвизгивает. — Никто как бог, а сам не будь плох…
Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен — советами шутов не следует пренебрегать.
Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом. Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то старикашка, судя по разговору, — мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже веселее обычного.
17
Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.
Мальчик соскочил с дивана, — штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, — скользнул в окно и был таков!
Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли.
Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно.
Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, — эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно.
В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама.
Павел Федорович осклабился:
— Удирают?
— Уезжают.
— Через час здесь от них ни следа.
— Нет, у них здесь еще дело.
— Дело?
— Жечь будут.
— Чего? Бумаги?
— Бумаги увезут, дома.
— Какие дома?
— Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться.
— Брось, не может того быть…
Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг…
— Поди, поди послушай, — деловито сказал Павел Федорович. — В случае чего прибежишь.
Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, — значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез.
Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына:
— Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся…
Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала.
Напились чаю — вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали.
Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика.
Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.
Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело.
— Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками…
На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку.
— Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь?
А почему бы и не поехать?… Веселей, чем сидеть дома.
— Поеду.
Но тут «тук-тук, тук-тук…». Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу.
— Тебе чего? — недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать.
Григорий пошевелил губами:
— Пест, пест…
Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо.
— Чего? — хмуро переспросил Павел Федорович.
— Мне бы Вячеслав… Николаича! — с усмешкой произнес Григорий. — Кролики.
— Чего кролики?
— Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…
Славушка встрепенулся.
— Пойдем, дядя Гриша.
Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.
— Да погоди ты, Вячеслав… Славка!
— Ну?
— Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает.
Славушка ворвался в помещение волкомпарта.
Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин.
Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.
— Товарищи! — сказал он. — Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание…
В голубых глазах Быстрова отчаяние.
— Мы ушли… — Он поправился: — Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь — по домам… — Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. — Расходитесь. По одному.
— Задержитесь, — говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. — Слушай внимательно. — Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. — Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе — ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского.
— А меня Пал Федорыч по деревням посылает, — пожаловался мальчик.
— Зачем?
— Яблоками торговать.
— Отлично, — похвалил Быстров. — Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит… Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут… Смекнул? Беги!
Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки… Что хорошего? А грустно…
Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням.