Сперва Федор Федорович поехал в Успенское с Петей, подготовить все к приезду жены.
В ту осень многие уезжали из Москвы. Профессор Маневич, например, ехал в Екатеринослав. Медлить было опасно. Его все уплотняли и уплотняли. Районный совдеп отвел верхний этаж его дома под какую-то театральную студию. Маневич пытался бороться. Наркомпрос то вступался за него, то отступал перед совдепом. Внезапно кто-то вспомнил о близости Маневича к министру Кассо, стало уже не до особняка, поколебалось положение в университете…
Любовь Васильевна призналась сестре:
— Он бежит из России…
Она предложила сестре ехать вместе.
— Нет, я поеду на родину Федора Федоровича, — отказалась Вера Васильевна.
Пока Вера Васильевна раздумывала, пришли из совдепа.
Тетя Люба уехала. Уехала, чтобы никогда уже больше не встретиться ни с сестрой, ни с племянниками.
— Удрал ваш профессор?
Предложили срочно освободить квартиру. Разрешили взять только ручной багаж. Да и куда бы они повезли столы и стулья?
Накануне отъезда Славушка с матерью зашли попрощаться с дедом.
Доктор Зверев на круглой чугунной печурке, установленной среди книг, в нарушение всех противопожарных правил жарил картофельные оладьи.
— Господь с вами, господь с вами, — приговаривал он. — Все образуется…
Вера Васильевна сама надеялась, что все образуется, но ощущение бездомности и одиночества не покидало ее всю дорогу.
3
Поезд подолгу стоял на каждой станции, но никто из вагона не выходил: вылезти затруднительно, а влезть обратно и вовсе невозможно.
Когда поезд подошел к Змиевке, рассветало. Все в вагоне дремали, одна Вера Васильевна не спала, боялась пропустить остановку.
— Батюшка, — негромко сказала она. — Позвольте…
Священник спал, подложив руку под щеку, шапка с потертым бархатным верхом, отороченная собачьим мехом, свалилась с головы, длинные волосы пыльного цвета закрыли лицо.
Вера Васильевна попыталась заглянуть через его голову, но все за окном было неясно.
— Господа, это Змиевка? — спросила она погромче.
Никто не ответил.
— Нам, кажется, нужно выходить, — беспомощно сказала Вера Васильевна.
— Ты что, мама? — отозвался Славушка с пола. — Приехали?
— Не знаю, — сказала Вера Васильевна. — Никак не пойму.
Славушка поднялся с шинели, на которой спал рядом с Рыбкиным, и тоже посмотрел в окно.
Название станции за дымкой белесого тумана нельзя было разобрать.
— Что же делать? — опять спросила Вера Васильевна. — Господа…
Славушка наклонился к Рыбкину.
— Послушай, — сказал он. — Сеня… Господи, да проснись же наконец!
— Что? — спросил тот, сразу садясь на полу. — Ты чего?
— Какая станция? — спросил Славушка. — Никак не разберем.
— Любопытный какой, — сказал Рыбкин. — Из-за каждой станции просыпаться…
— Да я не из-за любопытства, — сказал Славушка, — мы, кажется, приехали.
— Тогда дело другое…
Рыбкин встал, протиснулся к окну, бесцеремонно оперся на плечо священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.
— Вот теперь видно, — сказал он. — Какая-то Змиевка.
— Змиевка! — Славушка обернулся к матери. — Слышишь, мама: Змиевка!
— Неужели Змиевка? — взволновалась Вера Васильевна. — Нам выходить!
Вера Васильевна метнулась к проходу — все загорожено, люди сидели, приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.
Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.
— Что же делать?
— Ничего, выпрыгнешь, — сказал тот.
Он опять протиснулся к окну, перегнулся через священника, взялся за оконные ремни и потянул раму на себя.
— Что такое? — спросил священник и поднял голову.
Струя холодного воздуха потянулась в окно.
— Кто там? — в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. — Какого дьявола…
— Что за безобразие? — закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом и визгливо закашлялся. — Закройте окно, теперь не лето!
Но Рыбкин даже не отозвался.
— Подходи, — сказал он Славушке, — а ты подвинься, батя…
Славушка послушно протиснулся к нему, Семен повернул мальчика спиной к окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.
— Ну как, стоишь? — спросил Рыбкин. — Принимай инструменты.
Так же осторожно он спустил в окно саквояж.
— Поосторожнее, — сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять брякнуло. — Что там у вас — посуда, что ли?
— Да вы что? — зло спросил кто-то сзади. — Долго тут будете безобразничать?
— А чего разговаривать? — сказал человек, выменявший вечером сахар за газету. — Оттолкнуть и закрыть!
— Успеешь, — невозмутимо сказал Рыбкин, не глядя на говорящего, и протянул руку Вере Васильевне. — Давай, учительница…
— Я не знаю… — нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку рукой.
— А еще учительница! — сказал человек, выменявший сахар. — Такие воспитают.
— Разврат от таких и смута, — сказал священник. — Не будь на мне сана…
Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.
— Заправь юбку меж коленей, — приказал он. — И будем нырять.
И Вера Васильевна оказалась на платформе.
— Благополучно?
— Спасибо, — поблагодарила она. — Большое спасибо.
— Не на чем, — сказал Рыбкин. — Вы мне, а я вам.
— А ты далеко едешь? — спросил Славушка солдата.
— Отсюда не видать.
— Ну, прощай, — сказал Славушка…
Ему не хотелось расставаться с новым знакомым, Славушка понимал, что они никогда уже больше не увидятся.
— Как тебя зовут? — спросил Рыбкин мальчика.
— Славушка.
— Нет, полностью, — сказал Рыбкин.
— Вячеслав.
— А по фамилии?
— Ознобишин.
— А как меня зовут — помнишь? — спросил Рыбкин.
— Рыбкин Семен, — сказал Славушка.
— Правильно, — сказал Рыбкин. — Давай руку.
Славушка протянул руку к окну.
— До свиданья, товарищ Ознобишин, — сказал Рыбкин.
— До свиданья, товарищ Рыбкин, — сказал Славушка.
За окном слышался гневный ропот, но отпихнуть солдата от окна никто не решался.
— Галдят, — сказал Рыбкин, чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. — Надо закупориваться. — Он кивнул Вере Васильевне. — До свиданья и вам, Вера Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша…
— Постой! — закричал Славушка, отставив саквояж. — Знаешь… Дай мне чего-нибудь! На память…
— Чего на память? — переспросил Рыбкин, и точно тень прошла по его лицу.
Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.
— Нету, — сказал он. — Я бы дал, да не осталось ни кусочка.
Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка клянчит у него сахар.
— Да ты что! — воскликнул Славушка. — Разве я сахара? Я память от тебя…
Он нащупал в кармане перочинный нож со множеством приспособлений, подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.
— Это от меня память, — скороговоркой сказал он, захлебываясь словами. — На всю жизнь. А ты мне… — Он запнулся, не зная, что сказать. — А ты мне… Хоть пуговицу!
Сырое осеннее утро, резкий холодный ветер, брань рассерженных пассажиров — все позабылось на мгновение.
— Да у меня и пуговицы-то… — несмело сказал Рыбкин и улыбнулся. — Постой…
Он сунул руку за пазуху, достал газету, разорвал пополам и протянул мальчику. В те голодные годы, особенно для мужчин, газета тоже была драгоценностью.
— Не серчай, больше нечего, — сказал он, виновато улыбаясь. — Но ежели на память…
— Спасибо, — сказал Славушка и спрятал газету в карман.
— Вот и ладно, хоть почитаешь. Прощевай, теперь мне весь день отбрехиваться. — Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.
Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.
— Куда ж теперь? — спросила она сына. — Обещали выслать лошадь, но как ее найти?