— Розии Ираклиевне. Сванетия. Селение Калё!.. Я знаю, она его любила.
3. Мама
Повернула в замке ключ. Сказала что-то соседке. Послышался ее смех, всегда неожиданный и характерный, только ее, только мамин, топот каблуков. Вошла в комнату, остро, быстро взглянула на Костю, прищурившись, сказала: «Салют!» — и встряхнула волосами. Волосы у мамы коротко стрижены, к тому же они прямые. Это лишало ее выражения женственности, хотя она была и молода и миловидна (совсем не похожа на других мам).
Быстрым широким шагом прошла по комнате, стянула с гвоздя полотенце.
Возвратившись из ванной, опять по-мальчишески встряхнула влажными волосами.
— Ты что?.. Не выспался?
— Я выспался. А в чем дело?
— Ты, понимаешь, опух. Какой-то нос у тебя опухлый… Читал небось что-нибудь эдакое?.. Какое-то у тебя надутое выражение лица. Хоть подмел бы в комнате, смеху ради…
Огляделась и грустно-насмешливо вытащила кастрюлю из холодильника.
— Костя, ты не обедал?
— Ничего подобного! Я обедал.
— Не видно что-то.
— Мама, человек лучше знает, сколько ему необходимо съесть. Он это чувствует. Ясно? Значит, больше пошло бы ему во вред.
— Философ! — ответила она. — Все должно быть доведено до философского обобщения. Даже вопрос о тарелке супа… Наследственность, ах!
Вернувшись из кухни, задумчиво налила себе тарелку горячего супа. Рассеянно отломила — не отрезала, а отломила — хлеба и принялась есть.
— Мама, нажарить тебе картошки?
— Да нет, пожалуй, достаточно.
Сидела у стола, наискосок, по-студенчески, будто присев на минутку, чтоб «закусить», «перехватить», «заморить червячка», а не пообедать. Ей случалось есть даже стоя, все с тем же голодным выражением. Она как будто только тогда вспоминала, что хочет есть, когда перед ней уже стояла дымившаяся тарелка.
— Мама, дай я хлеба нарежу!..
— Педант! Мне и так хорошо.
Взглянула на Костю, будто проснувшись, и продолжала хлебать, не слыша того, что он говорит.
Раздался стук в дверь.
— Нину Сергеевну к телефону.
Живо встала и вышла в коридор своей летящей походкой.
Вернулась, заметила недоеденный суп, присела к столу, принялась рассеянно доедать его, задумчиво, быстро и весело взглядывая на Костю.
Из этого сделалось ясней ясного, что звонил ей Богданов Юра. Он работал в мамином институте. Она была биологом. Юра тоже биолог, по птицам. Это называлось красивым именем «орнитолог». С некоторых пор он взял шефство над их семьей. Прибивал полки на кухне, относил в ломбард на хранение зимние вещи, продавал букинистам ненужные книги и чинил холодильник.
Костя отчего-то невзлюбил Юру и открыто грубил ему. Юра был спортсмен и человек леса. Он говорил, что знает лесной язык. И на самом деле он знал все на свете, был энергичен и образован. Костя часто ловил на себе его добрый и умный взгляд.
И эдакий человек беспричинно раздражал Костю!
Юра был рыжий. Брови и ресницы у него светлые. Он занимался боксом, умел собрать радиоприемник и кататься на роликах…
И все-таки раздражал Костю.
Он до того раздражал Костю, что, когда Юра являлся в дом, чтобы прибить кухонную полочку или сказать, что подписал их на «Комсомольскую правду», Костя тут же смывался.
Мать была в восторге. Она дразнила Костю Юрой Богдановым и объявляла весело: «Скоро придет твой заклятый друг».
Вот и сейчас, доедая суп, она мстительно и лукаво поглядывала на сына своими яркими, как будто вспыхивающими глазами.
— Юра любит тебя. Он просто влюблен. Не понимаю, чем ты его околдовал?
Поев и всласть подразнив Костю, вздохнула — глубоко, умиротворенно, — отодвинула тарелку и закурила.
— Ну-с… Что теперь? — спросила она.
Стряхивая со стола крошки, Костя прикидывал, когда ей лучше отдать письмо: сейчас или при Юре Богданове.
Она приметила озабоченное выражение Костиного лица и, разумеется, истолковала по-своему.
— «Ах, я пал же-ертвой клеветы-ы…» — запела она, подбирая и запихивая за ширму кинутый в утренней спешке халат, валявшийся на стуле.
Быстро шагала по комнате своей танцующей походкой.
Туфли у матери были расшлепанные. Мама с Костей частенько вели отвлеченные разговоры о том, что надо бы купить ей новые туфли.
У Костиной подвижной красивой матери летом, когда бывало жарко, ноги становились неизвестно по какой причине чуть не в два раза толще, чем зимой.
«С получки, сын, надо будет как-нибудь извернуться и купить себе туфли…» «Вечер в школе? Ага. Ну что ж… Я бы пошла, пожалуй, но знаешь… туфли…»