Трофим Петрович пояснил:
— Племянница моя. Сестра, значит, его сродная. Продавщица она, стало быть, в магазине.
— Трофим Петрович! — воскликнул Буров. — Так что же вы раньше молчали?! Вот видите, все обошлось благополучно, как в старинных романах, и все довольны.
Но больше, чем другие, был доволен прошедшим днем Мишка. Во-первых, рыба. Во-вторых, никто не видел его операцию с копалкой. В-третьих, бумага. Вчера, укрепляя перед бродом папку, он привязал тесемку к ремешку сумы. Когда груз пополз с лошади, тесемка натянулась и развязалась, бумага выпала. А сегодня он нашел выход с копалкой — сунул ее под спальник Воробьевой, когда в женской палатке было пусто.
А о том, что пострадала из-за него Вера, Мишка не вспомнил.
8
Впервые Вера увидела его в институте в день отъезда, когда девушки с утра пришли упаковывать вещи, грузить машину. Буров и Корешков бегали по кабинетам с какими-то справками, расписками, накладными. В комнате, куда привел их Буров, высокий парень перевязывал шпагатом мешки, баулы, сумы, забивал ящики.
— Девочки, — торопливо сказал Олег Григорьевич. — Нам некогда. Вы поступаете в распоряжение вот этого товарища — Геннадия Ивановича Званцева. Геннадий Иванович, знакомься и командуй. Короче говоря, к вам прибыла рабочая сила.
По тону, каким Буров разговаривал с незнакомым парнем, по тому, как, независимо взглянув в сторону начальства, этот Званцев продолжал свое дело, Вера тотчас же решила, что он — работник института, может быть, на равных правах с Буровым, а если и ниже его по рангу, то на одну ступеньку.
Геннадий вовсе и не командовал ими тогда, он, наверное, и не умел быть старшим. Просто подходил к очередному тюку или мешку, говорил: «Порядок», подбрасывал ношу на плечо и нес на выход, к машинам. А в кузов груз забрасывали шоферы.
На одних мешках было написано чернилами «Кор», на других «Бур». Вся премудрость погрузки заключалась в том, чтобы не перепутать мешки, чтобы груз Бурова не попал случайно в отряд Корешкова.
Девушки вдвоем; а то и втроем тащили мешки волоком к выходу. Геннадий обгонял их в длинном институтском коридоре со своим грузом, а потом успевал встретить на полдороге.
— Мы сами! — протестовали они.
Он отвечал:
— А я? Стоять буду? Идите в комнату, выбирайте, что полегче, я встречу.
Даже когда пришли, окончив беготню по кабинетам, Буров и Корешков, командовать погрузкой продолжал Геннадий, и девушки обращались только к нему: «Геннадий Иванович, а этот мешок куда?» «Геннадий Иванович, а что здесь написано — «Бур» или «Кор»? «Геннадий Иванович!..» «Геннадий Иванович!..»
Начальство не вмешивалось. Лишь Корешков, увидев, что сиденья Геннадий устраивает у переднего борта, за кабиной, заметил:
— Этот угол не занимай: поставим флягу с водой. В степи не лишней будет.
С высоты кузова Геннадий оглядел девушек.
— Решим так: вы, Катя, сядете с краю, рядом с флягой, с вами — Нина, потом — Вера и я.
Олег Григорьевич вмешался:
— Ты, Геннадий Иванович, брось армейские замашки. Пусть сами решают. Не в строю…
— По-иному нельзя, — ответил он. — Надо, чтобы Катя и я сидели возле бортов. Вдруг дождь пойдет. Нина до брезента не дотянется. Все предусмотрено.
Перед самым отъездом, а выезжали после обеда, явилась Елена Дмитриевна, познакомилась с девушками и, к их удивлению, — с Геннадием. И Вера подумала: наверное, Елена Дмитриевна работает где-то в другом институте.
На ночь остановились в березовом лесу, километрах в ста от города. Когда поставили большую палатку и начали таскать в нее спальники, Вера, уже освоившись, громко спросила:
— А спать в каком порядке прикажете, товарищ начальник?
Геннадий отвечал строго, как и положено начальнику:
— В том же, как в машине сидели. Только Виктор Федорович — с краю, за ним — Елена Дмитриевна. Так, Виктор Федорович?
— Ну, — развел руками Корешков. — Коль ты приказываешь, надо подчиняться. Правда, девочки?
На второй день пути, когда узнали, что Званцев такой же коллектор, как они, девушки изменили отношение к нему: из строго-официальных они превратились в товарищеские. А Вера как-то сразу стала ближе к Геннадию. Да и что тут удивительного? Они сидели в кузове рядом, и разговаривал он чаще с ней; уже на третий день пути она обнаружила, что невольно прислушивается к его разговорам с другими, что ей не нравится, о чем и как он разговаривает с ними, что ей хочется, чтобы он был рядом и разговаривал только с ней.
…Сейчас, лежа в спальнике, ощущая всем телом приятную сухость вкладыша, она вспомнила о дороге, о первых днях работы. И еще вспомнилось ей далекое детство, в котором почти не было ласки. Отца она не знала совсем. А мать, уговорив сестру свою, Верину тетку, побыть год с дочкой, уехала на север и затерялась где-то там в снегах и льдах навсегда. Вера никому не рассказывала об этом — стыдно… Помнит ли она, как мать кормила ее с ложечки? Не мог спросить о чем-нибудь другом! Конечно, Геннадий ни о чем не знает. Но она не могла сдержаться, когда он упомянул о матери. Любого взрослого человека этот вопрос возвращал к милому доброму детству. А что могла ответить она!