Потрескивали сухие дрова. Плескалась река. Шумел перекат.
«Все перекаты, да перекаты. Послать бы их по адресу…» — этот мотив зазвучал в нем совсем неожиданно, и он даже удивился, почему вдруг вспомнил эту песню? Веки его медленно смыкались, но и закрытыми глазами он видел костер, нет, не просто свет костра, а различал языки пламени, возникающие не у самых поленьев, а чуть выше, и слышал, чувствовал, как кто-то невидимый тяжело давил ему на затылок, пригибал голову к костру и еле слышно шептал: «Терпи, терпи, сейчас будет теплее, теплее, теплее…» И он покорно склонял голову к костру, и ему приятно было, что с каждой минутой становилось все теплее, теплее, теплее.
Очнулся от холода. Спина замерзла, по ней мурашки бегали. Ничего не соображая, взглянул на костер. От сырых поленьев остались дымящие головни. Может, от едкого дыма он проснулся, а не от холода? Ах, черт возьми! Задремал! По привычке взглянул на часы. Стоят, проклятые… Наломал сухих палок, подбросил на угли, раздул огонь. Язычки пламени с треском, прожорливо набросились на сухие прутья, потом перебрались на поленья. Луна будто сместилась, плыла теперь ниже, ближе к темной линии горизонта. Проверил белье, висящее вокруг костра. Снял кое-что. Осторожно, крадучись, подошел к Вере. Она дышала ровно, глубоко. Значит, спит, угрелась. В мешке сейчас тепло, жарко даже, потому что рядом снова разгорелся костер.
Сходил к реке. Умылся. Покурил. Вспомнил о той пачке сигарет, что подмокла, когда бродил по реке. Выкрошил табак на лист бумаги, хорошо, что она осталась в рюкзаке, — положил сушиться к костру: пригодится еще.
Зябко поежился. Увидел на песке фляжку. Поднял, поболтал. Посудина — слава богу! Восемьсот граммов было. Ну, сто, пожалуй, Вера израсходовала на медицинские цели. Еще сто пятьдесят, наверное, выпили с ней. Итого — двести пятьдесят. Сделать, что ли, так, чтобы осталась ровно половина? Согреться? Нет! Пока и костер греет.
Присел. Сырые поленья полыхали теперь жарко, в полную силу. Снова накалилась резина сапог. А спина — ну словно инеем покрылась, он даже чувствовал, как холодные иголки впивались в тело. Плащ, конечно, не грел. Под этим плащом только от пыли спасаться в кузове машины.
Повернулся спиной к костру. Через минуту тяжелые веки медленно сомкнулись. Геннадий провел по глазам Ладонью. Нет! К черту все это! Надо выспаться. Завтра снова шагать, шагать, шагать…
Переставив колья с поперечными жердочками подальше от огня, перенес на них свитер, рубашку, спальный мешок, поставил рядом с кедами сапоги.
…Еще вспомнилась дорога в Макаровское. Ночевали там, где заставала ночь. Шоферы спали в кабинах. А все остальные ставили для себя палатку. Корешков и Геннадий ложились по краям, в середке — девушки. Вера — рядом с Геннадием. Да, но там же на каждого был отдельный спальный мешок. А сейчас она лежит в его мешке, рядом. Почти раздетая. Спит. А может, и не спит…
…В поле Вера всегда была в купальнике, работала и загорала, не теряла времени. Фигурка у нее такая, что не стыдно в купальнике хоть… по городу пройтись. Бронзовое налитое тело. Лифчик плотно облегал тугую грудь.
Сейчас Вера лежит в двух шагах от него. Даже без лифчика, который сохнет у костра… Нет, хватит! Довольно!
Он встал. Подумал. Обошел вокруг костра, подтолкнул ногами откатившиеся угли в костер, и решительно шагнул в сторону Веры.
Она по-прежнему дышала ровно, глубоко. Он осторожно, еще раздумывая, погладил рыжие волосы, выбившиеся из-под вкладыша.
— Вера… Проснись, пожалуйста, Вера… — Дотронулся до плеча, почувствовал, как вздрогнула Вера.
— Ой! Кто здесь? — Подтянула к подбородку вкладыш, лишь потом с большим трудом, напрягаясь, открыла глаза. — Геннадий?! — и вдруг поджала колени к животу и еще раз испуганно повторила: — Геннадий?? Что вы… что ты, Гена?!
— Вера… Вера, — говорил он, не зная с чего начать, повторяя несколько раз ее имя. — Вера… Ты меня извини, что я тебя потревожил, но надо же найти какой-то выход. Я так больше не могу. Я замерз. А завтра…
— Гена! — окончательно проснувшись, крикнула она. — Геннадий! Вы с ума сошли!
Он-то, конечно, понял ее. И этот крик, и эти широко раскрытые от страха глаза. Она могла подумать о нем все, что угодно, и она уже подумала о нем это все, но она не могла знать, зачем он ее разбудил, что думал он.
Он посмотрел на нее с сожалением.
— Эх, Вера…
Она опять не поняла. Села, закутавшись во вкладыш, заговорила быстро, сбиваясь: