— Им, бабам, волю давать никак нельзя. И это ты зазря. Вымоет посуду и постелет постелю… А дверь-то на ночь заприте, чтобы комары не летели, они здеся злющие, как собаки…
Геннадий вышел к костру. Вера сидела на сушняке и задумчиво смотрела в огонь.
— И не боишься одна?
— Так ты же рядом.
Он уловил в ее голосе нотки недовольства.
— Сердишься на меня? За что?
— Нет. Я на тебя никогда не буду сердиться…
Никогда! А осталось быть вместе всего один день.
Даже — полдня.
Отблески костра плясали на ближних соснах. Передняя стена избушки от света казалась красной. Шума Сайды они не слышали, а та маленькая речушка, в которой чистили рыбу, переливаясь через галечки, через камушки, тихо шуршала осокой на противоположном травянистом берегу. А может, это и не речка, а ветер трогал траву. Небо было чистым. Звезды мерцали крупно и ярко, как бывает всегда ближе к осени. Если бы такая ночь была вчера!
— Давай посидим еще, — попросила Вера. — Я люблю у костра. Почему-то в тайге мы ни разу не сидели. Как поужинаем — так спать.
— Ну, наверное, потому, что уставали за день, потому что утром рано вставать и снова идти, идти…
— Так ведь это не работа — у костра. — Вера поежилась, будто замерзла, пыталась достать рукой до левой лопатки, не смогла. — Ночь. Звезды. Костер. А мы — спать. Смешно. И ни разу не посидели. Спели бы Что-нибудь…
Он все-таки заметил, что она опять повела плечами, будто стряхивала что-то, с себя.
— Больно плечо? — спросил он. — От лямок?
— Нет, — смутилась Вера. — Так что-то…
— Вера, что там у тебя? Давай посмотрю.
— Да нет же! Ничего…
В тайге, да и не только в тайге, а еще в Макаровском, если приходилось работать в перелесках, в осинниках, у них было правило, за выполнением которого строго следил Олег Григорьевич: каждый вечер, перед сном, все должны осматривать друг друга. В первые дни Буров, уходя спать, обязательно спрашивал через закрытую дверь: «Девушки, вы произвели осмотр?» Вначале к этому относились шутливо. Потом, когда каждый вечер стали снимать с себя клещей, Олегу Григорьевичу никого не приходилось подгонять. А они уже два дня идут по тайге. Зря, конечно, он вчера накрыл навес, под которым лежала Вера, ветками осины, на осинах клещей — тьма…
— Вера, я буду сердиться.
— Ну, Гена… Ну, хорошо.
И убежала в темноту, за избушку, а потом появилась без энцефалитки, с расстегнутой кофточкой, правое плечо — обнажено.
Вздрогнула, когда Геннадий, взяв ее за плечи, развернул спиной к огню.
— Это клещ, Вера, — спокойно сказал он.
— Ой! Сними скорее!
Он провел пальцами по темному бугорку на теле. Бугорок остался. Прищемил клеща ногтями, покачал из стороны в сторону. Крепко впился, давно сидит. Потянуть сильнее нельзя — головка клеща останется в теле.
Подожди. Я сейчас…
Дед еще не разоспался. Он оценивающе взглянул на плечо.
— Ну, девонька… — Дед помолчал, пригляделся к плечу. — Эк, он у тебя засел… Нож есть? — спросил, у Геннадия.
— Да что вы, дедушка?! — Вера вскочила. — Не дам я резать!..
— Да ты сиди, сиди, не прыгай. Не стану я тебя резать. Я, гляди-ко, вот так его, вот так. И все. Так есть нож-то, ай нет? Может, деколон есть? Есть, так неси.
Дед действовал как заправский хирург. Ножи — свой и Геннадия — он прокалил на огне, полил из флакончика одеколон на лезвия. Потом Геннадий туго натянул пальцами кожу на горячем плече Веры, а дед осторожно, будто боясь прикоснуться к телу, подвел кончики лезвий с двух сторон к клещу, сжал его, как пинцетом, и так же осторожно вытащил.
— Все, девонька. Надоть это место теперь смазать деколоном, и заживеть. Оглядывать себя почаще надоть. Они вреднющие, эти клещи-то…
Дед еще о чем-то поговорил, что-то побубнил, ушел спать.
Смазывая одеколоном ранку, Геннадий увидел на руке Веры, выше локтя, синее пятно.
— Вера! Это откуда? Ты вчера не ударилась о камни?
Вера за локоть развернула руку, склонила голову набок.
— Это… — Вдруг вспыхнула, — Нет, не ударилась… Это… у меня давно… Еще до маршрута…
А синяк-то был свежим, еще краснота по краям не прошла.
— Растереть бы надо. Примочить. Больно?
— Сейчас — нет, а вчера…
Геннадий видел, что она хочет сказать ему что-то, но не торопил ее, ждал, когда она начнет первой.
— А, знаешь, как все глупо вышло? — вдруг с решительной отчаянностью сказала Вера. Он понял, что она долго собиралась рассказать ему об этом, но не насмеливалась, а сейчас, расхрабрившись, не хотела угасить в себе эту смелость — говорить, так все, до конца, чтобы ничего не осталось недосказанным, непонятым, или понятым, но истолкованным неправильно.