Стас назвал меня как-то «ризомером», а когда я спросил, что это такое, он ответил: «Это — кентавр, составленный из резонера и холстомера». А вы как думали, Стас у нас был начитанный мальчик... Кентавры, оксюмороны, это была его стихия... При этом мальчик всегда был не прочь поиграть с трансформерами... А я не знал, как выглядит ризома, и теперь, когда я разглядывал листок с венериной мухоловкой, который дядя положил на журнальный столик, у меня появилось подозрение... Совершенно беспочвенное, разумеется, ведь ризома, если не ошибаюсь — это род корня... А не корень рода? Или может быть корнеплод? Я предупреждал дядю, что не силён в ботанике.
Дядя сказал, что у него неважное настроение, потому что накануне он побывал на похоронах своего старого друга. «Он умер на ходу... Так вот шёл, и пошёл и пошёл...» — дядина рука сделала несколько волнообразных движений. Мне хотелось его утешить. Ничего лучшего, чем несколько строк всё той же поэзии, мне не пришло в голову. Но мои цитаты дядю не интересовали. Он отмахивался от них, как от мухи. «Ни тьмы, ни смерти нет...» — начал было я. «Ну да, ну да-а-а-а», — сказал дядя Дан тоном, не оставлявшим никаких сомнений в том, что следует перейти к другой теме. Я спросил его, о чём они говорили со Стасом. «Мы долго говорили, — сказал он, — я рассказывал о наших предках, рисовал генеалогическое дерево... Ещё я помню, что дал Стасу свои стихи. Я не знаю, зачем. Они на иврите. Он не знает иврит. Но взял. Сказал, что, может быть, переведёт. Не зная языка? — я спросил. Он сказал, что у него есть друзья, которые сделают подстрочник. Так вот мы говорили, обо всём понемногу. Вторая мировая война, наша дивизия в составе Британской армии. Я занимался стереометрической съёмкой местности. Тогда это было новшеством... Я сейчас не настроен всё это вспоминать. Тем более, вот только что рассказывал твоему брату. Прошу прощения, но я хочу лечь отдохнуть. Если у тебя будут ещё вопросы, или ты просто захочешь зайти — милости прошу». Я встал. «Погоди, — сказал дядя, — так нехорошо. Надо же тебе что-нибудь подарить». Он подошёл к журнальному столику, потом к шкафу, взгляд его рассеянно блуждал по комнате. Он как-то вдруг переменился, сразу стало видно, какой это глубокий старик. «Вот, — сказал дядя Дан, — возьми на память». И дал мне пробку от бутылки. Деревянную затычку в форме белки, грызущей орех.
Было душно, я брёл наугад по южному мегаполису, устало удивляясь его размерам, его жизненному ритму. Я не ожидал это увидеть в государстве, которое заочно представлялось мне игрушечным. На деле всё выглядело довольно-таки убедительно. Как говорит один мой коллега: «Если это была галлюцинация, то очень хорошо наведенная». Всюду были пальмы и ещё какие-то растения, будившие во мне неясные воспоминания то ли о Флориде, то ли об Адлере и Хосте... А может быть, я шёл по изнанке дядиной ботанической души... Мне захотелось выпить, несмотря на жару, я примостился на стульчике к столику в открытом кафе и заказал себе виски on rocks. Рядом сидели панки. В здании на втором этаже был магазин CD, на улице было хорошо слышно, что там крутится. Песни сменялись, не успевая доиграть до конца. Играло что-то бессловесное, в духе deep-housе, а потом я услышал голос, который пел:
Я хотел было встать и подняться на второй этаж. Убедиться, что там магазин, а не студия с караоке. Но кто-то поставил следующую песню, и я её узнал, а заодно и этот голос. Это был Майк Стайп из R.E.M. Ну да, рефлективные движения яблок... Воздух был по-прежнему жаркий, темнота не несла с собой ни капли прохлады. Я допил виски и вертел в руке пустой стакан, думая, заказать ли что-то ещё. И вдруг увидел лицо одной своей старой знакомой. Я не очень удивился её появлению, во-первых, потому что был ещё в таком, как бы это сказать... А-а-а — махнём рукой — лучше не говорить. Да и ничего такого... Во-вторых, я был уверен, что обязательно кого-нибудь встречу в Израиле прямо на улице. Было бы странно никого не встретить. Когда она села за мой столик, я увидел, что её лицо составлено как бы из отдельных элементов. Вроде бы, тех же, что и раньше, и границ не было видно, во всяком случае, в сумерках... И всё же лицо производило сложное впечатление.
Я сказал: «Ты совсем не изменилась». Видимо это прозвучало неубедительно.
— Постарела, — вздохнула она.
— Марина, это тебе только так кажется, это...
— Ну какая я Марина?
— Прости. Но ты не изменилась, это правда.
— Ты тоже. Но у тебя склероз!
— Нет, в этом смысле я не меняюсь, склероз у меня с детства.