«Триест» спускали на воду 1 августа 1953 года. Весь берег бухты Кастелламмаре-ди-Стабия, прилегающий к территории верфи, был заполнен людьми. Итальянцы собирались сделать из этого события внушительную церемонию — флаги, гимны, речи, даже специальный молебен. И разумеется, традиционная бутылка шампанского, разбитая о борт корабля.
Пиккар хотел обойтись без всей этой помпезности: спуск на воду всего лишь спуск. Самое главное и самое трудное еще впереди. Но если воспрепятствовать молебну он так и не мог («это просто невозможно, синьор профессор!»), то уж против шампанского он решительно воспротивился.
— Но почему же, синьор профессор? Ведь так всегда делают все.
— Извините, — ответил профессор Пиккар, — но я никогда не мог понять, какая может существовать связь между осколками стекла и кораблем, которому желают счастливого будущего.
Первое погружение «Триеста» разочаровало тех, кто ждал рекорда: гондола его касалась дна, а флагшток выглядывал из воды. Глубина в этом месте бухты была чуть более восьми метров. Пиккар хотел проверить работу разных систем, герметичность гондолы, уточнить вес балласта. Все в полном порядке.
Через две недели после церемонии спуска на воду буксир отвел «Триест» в открытое море и остановил над глубиной в сорок метров. Глубина небольшая даже для аквалангистов, но спешить в таком деле было непозволительно, и Пиккар проводил испытания спокойно и расчетливо.
Профессор спустился на борт катера, который через несколько минут уже подходил к батискафу. Море было недвижно, и батискаф стоял совершенно спокойно. Возле входной шахты отца ждал Жак — он с самого начала оставался на палубе подводного корабля. Они открыли верхний люк шахты и по вертикальному трапу спустились в вестибюль батискафа. Здесь им преградила путь крышка второго люка, ведущего уже прямо в гондолу. Жак откинул ее — для отца она была слишком тяжелой, и они друг за другом пролезли внутрь.
Гондола висела на глубине около пяти метров от поверхности моря, воды здесь были светлы и чисты, и ясный голубой свет, сочившийся в оба иллюминатора, заставил старого профессора вновь вспомнить о «Наутилусе». А ведь было время еще недавно, когда он почти уже не верил, что снова увидит этот чудесный свет теплого моря. И на этот раз рядом с ним Жак.
«Что ж, Жак по праву заслужил свое место в «Триесте», — думал профессор. — Это ему я во многом обязан этой минутой. Вряд ли я один сумел бы довести все до конца. Да я бы, наверное, без Жака и не смог бы начать. Какое же это счастье, что тридцать лет назад судьба подарила мне сына».
Жак смотрел на отца и, словно читая мысли, улыбался ему. Казалось, он понимал те мысли и чувства, которые испытывал в этот момент старый Пиккар.
— Ну что, отец, — спросил Жак, — пора начинать погружение?
Он взял телефонную трубку и отдал на буксир приказание. Через несколько минут они услышали, как в шахту батискафа шумным потоком ворвалась вода. Еще немного, и им доложили с поверхности: «Шахта наполнена».
— Открыть клапаны водяных балластных цистерн! — скомандовал Жак.
Батискаф чуть дрогнул и немного вошел в море. Но он еще был очень легок.
— Добавить двадцать мешков балласта! — передал приказание Жак.
«Триест», медленно оседая, стал уходить в глубину. Но вскоре спуск прекратился, батискаф вошел в холодный слой воды, и теперь гидронавтам предстояло ждать, когда охладится бензин в поплавке, или, презрев ожидание, подняться и взять побольше балласта. Пиккары решили подняться. Так будет быстрее и надежнее.
Наконец они увидели дно. Оно появилось неожиданно быстро и оказалось удивительно хорошо видимым. Даже сейчас, когда день клонился к концу, солнечные лучи отлично высвечивали дно, и Пиккарам незачем было включать прожектор. Море пустынно здесь, лишь кое-где можно увидеть неровности, а так — гладкое песчаное дно.
Батискаф плавно несло подводным течением, иногда гондола слегка задевала дно. Раздавался негромкий скрежет песка о металл, и со дна вздымалось мутное облако.
— Что вы видите? — спросили их сверху.
— Только песок. Пустую раковину, — сообщил в трубку Жак.
Отец не отрываясь смотрел в иллюминатор, словно в надежде увидеть сокровища, оставленные со времени последнего посещения капитана Немо… Но нет тут сокровищ. Вот разве что огромная анемона лимонного цвета, лениво шевелящая щупальцами.
«Как она красива сейчас, — думал профессор, — на этом зеленовато-голубом фоне дна! Какие здесь яркие, неожиданно сочные краски! Если бы их увидел художник…»
Когда «Триест» всплыл на поверхность и Пиккары поднялись на буксир, их окружили журналисты, засыпая вопросами:
— Скажите, профессор, что вы там видели? — Они прекрасно слышали весь разговор по телефону, но все равно надо было услышать ответ профессора.
— Профессор, вам попадались фосфоресцирующие рыбы?
— Нет ли на дне старых амфор? Неужели вы их не видели?
— А затонувшие римские города? Вы видели на дне их следы?
Последний вопрос мог только показаться наивным — ведь Кастелламмаре построен как раз там, где когда-то стояла шумная Стабия. Огонь, лава и пепел Везувия уничтожили этот город вместе с Помпеей и Геркуланумом. Так что на дне вполне могли остаться следы их. Только, конечно же, не так далеко от берега.
Жак позже рассказывал, что на другой день в итальянских газетах появились интервью, где говорилось, что Пиккары увидели на дне «мириады разнообразных раковин и фосфоресцирующих рыб».
Из этих же газет отец с сыном узнали, что в один с ними день, 14 августа 1953 года, совершил погружение французский батискаф ФНРС-3. Жорж Уо и Пьер Вильм опустились на 2100 метров и побили достижение Отиса Бартона.
Огюст Пиккар отдал им не только свою идею, но и свой батискаф — ведь это он его выдумал, он его проектировал, и он начал строить его, и вот теперь он же, Огюст Пиккар, должен был их догонять.
Наверное, в те минуты старый профессор испытал какую-то горечь… Конечно, он ни за что не признался бы в том даже сыну, даже себе. Впрочем, он не собирался покинуть арену борьбы. Он еще не сказал своего последнего слова. У него был «Триест». У него был сын Жак. У него была надежда, и у него была вера в успех.
Этот старик, который уже вплотную подошел к рубежу в семьдесят лет, никак не хотел признать себя побежденным. Он отвергал самую мысль о том, что все в его жизни лучшее уже позади, и больше того, что он сделал, ему не добиться. Вероятно, он и не думал об этом. Просто он ощущал в себе еще достаточно сил, чтобы работать, чтобы не помышлять о времени, когда ему останется только одно: уйти на покой.
Многие люди — Пиккар это видел — быстро дряхлели, едва оставляли работу. Это только сначала казалось им — вот когда придет наконец долгожданный, заслуженный отдых, тогда и начнется спокойная, почти беззаботная жизнь, и можно будет целиком посвятить время себе самому, заняться тем, о чем прежде мечталось.
Нет, все это иллюзия. Человек, всю жизнь проживший в труде, уже не может обойтись без него. Жизнь, словно бы раз навсегда сообщив человеку скорость, движение, уже не позволит ему отойти в сторону, остановиться. Те, кто пытался покинуть орбиту движения, тот обречен, тот должен угаснуть.
Думал ли обо всем этом профессор Пиккар? Может быть — да, может быть — нет. Он не любил делиться сомнениями. Он считал, что у каждого человека и без того достаточно своих забот и сомнений, чтобы он мог нести еще чьи-то. Каждый должен сам понять себя и найти правильный выход. А если ты не сумеешь сделать это, то кто же тебе подскажет его? Кто знает тебя лучше, чем знаешь ты сам?
Огюст Пиккар понимал, что уже многое сделал — он изобрел стратостат и поднялся на нем в стратосферу. Он изобрел батискаф и опустился на нем на дно океана. И если достигнутая высота в стратосфере принесла ему чувство полного удовлетворения, то батискаф пока еще только разжег желание опуститься на ту глубину, на которую его аппарат был способен.