- Но я не обладаю никакой... силой.
Пожевав губами, знахарка сцепила руки на коленях, обтянутых дырявой юбкой:
- Значит, Младшая родилась недавно.
Я отвернулась, устав слушать нелепые бредни. Какое мне дело до ее выдумок? Дочь этой женщины лишила меня счастья. Случайность позволила мне остаться в живых. Значит, придется жить.
Я вдруг впервые заметила, как низко над головой нависает тяжелый свод. И поняла, что в пещере душно, спертый воздух тяжелый и давит на грудь.
С шорохом отодвинулся камень у входа.
- Анум жива? - равнодушно спросила Имра.
Что она здесь делает, вяло удивилась я. Молодая жена не смеет возвращаться в родное жилище до следующей Брачной ночи. Иначе подумают, что муж ей не понравился, и она сбежала назад, к матери.
- Я же знала, что она в пещерах. Спряталась в глубине, - с горечью продолжала Имра. - А Тодро вбил себе в голову, будто она не вернулась. И будто виноват перед ней...
Что-то было не так. Потухшие глаза соперницы, искусанные губы. Имра взяла с полки нож, перекинула через плечо рыжую косу и... принялась обрезать волосы.
- Что ты делаешь? - Я подскочила на ложе, забыв обо всем. Волосы остригают только вдовы!
- Его нашли, - ахнула Двани, заломив руки.
- Охотники только что принесли тело. - Имра бросила на пол нож вместе с криво отрезанной косой и посмотрела на меня: - Тодро до последнего искал тебя. Даже когда стали закрывать ворота, все еще надеялся, не уходил...
Тьма поплыла перед глазами. Что же вы натворили, Недра?
Что же я натворила?
К босым ступням липнут песчинки: уводящий вниз пол скользкий от влаги. Камень всегда льет слезы после ухода Стужи, оплакивая унесенные ею жизни. А мы не плачем, ведь жизнь идет рука об руку со смертью. У нас так заведено. Через год волосы Имры отрастут, и она сможет вновь выйти в круг. Если захочет.
Вот и знакомый обрыв. Рядом пустое гнездо огненевидимки.
Я осторожно укладываю ало рдеющие яйца в углубление. Мать скоро появится здесь. Я знаю.
Впрочем, она уже здесь. Воздух накаляется около моего лица, и я чувствую, как на совсем недавно зажившей коже вздуваются ожоги. Тварь не видна, но я уверена: она испытующе вглядывается в мои глаза. Она не знает, почему я вернула отнятые яйца. Но больше не боится за них.
Не торопясь, я покидаю коридор. Ожог на щеке лопается и начинает болеть.
Прости, Младшая, досталось тебе от меня.
Но знаешь, однажды мы встретимся. Я попрошу прощения, хотя ты и сейчас понимаешь, зачем я это делаю.
Жизнь - единственная ценность, которая есть на свете.
***
Я всегда знала, что не одна. Что где-то далеко живет Старшая - умная, опытная, сильная. Лучшая часть меня.
Мать только вздыхала, когда соседки шептались, что я родилась слишком взрослой. Отец изумлялся, почему вместо первого "мама", как положено годовалому ребенку, я пытаюсь говорить длинные фразы на языке дикого горного народа. Он сам родом с севера, и лишь поэтому когда-то слышал такой язык. А я даже больше, чем он, похожа на северянку: светло-серые глаза, белокурые, почти бесцветные волосы. В смуглой толпе южного Нихана мы с ним как две заблудившиеся снежинки.
В три года я хорошо пряла, помогала матери по дому, чинила отцу сети, плела прочные пояса из камышового волокна. Я всегда знала, когда придет шторм или штиль, вернется отец с уловом или без, и хорошую ли сегодня дадут цену на рыбном рынке. В пять я безошибочно предсказывала, кому скоро придется плакать, а кому - улыбаться: приближающееся счастье осветляло и проясняло даже воздух вокруг человека. А близящееся страдание размывало и обесцвечивало краски. Я видела, когда к кому-нибудь подкрадывалась болезнь: его кожа становилась полупрозрачной, с желтизной. И даже иногда могла посоветовать лекарство.
Однажды Брант, приятель отца, служивший в городской страже, перестал к нам заходить на кружку пива, которое мама варила лучше всех в рыбацком квартале. Говорили, его пырнули заговоренным клинком при попытке арестовать грабителей в доме ювелира, рана воспаляется и медленно сводит молодого еще человека в могилу. Мне нравился Брант: у него была смешная редкая бородка, которая, как он думал, делает его солиднее, легко краснеющие щеки и улыбчивые глаза. Брант всегда разговаривал со мной серьезно, словно со взрослой девушкой, и это было приятно. Поэтому я спрятала в карман яблоко и втихаря сбегала на пыльный чердак, который он снимал у пожилого булочника.
- Да ты никак спятила, мелкая! - рассердился Брант, отмахиваясь от яблока. - Так далеко по городу, одна. Твой отец меня убьет.
Стражник кутался во влажное от пота, сбившееся одеяло и выглядел страшновато. Я было попятилась, но Старшая настаивала, что сердится он понарошку. Заставила принести воды, нож и засучить рукава. Брант ни в какую не хотел показывать мне раненый бок, но я и через задубевшие от крови повязки видела причину. У вора было никакое не заговоренное лезвие, а старое, ржавое и сточенное: кусок железа остался в ране и не давал ей зажить. Брант сопротивлялся, но очень ослаб за последние дни: мне без труда удалось вычистить, промыть и перевязать порез.
Через некоторое время Брант совсем выздоровел. С тех пор он стал приходить в гости еще чаще. А как-то, изрядно хлебнув пива, сказал, будто бы в шутку:
- Твоя дочь, Симор, настоящее чудо. Вот подрастешь, Айла, я приду и попрошу твоей руки.
Я зарделась так, что уши запылали, а щеки закололо как иголочками. И убежала, провожаемая смехом отца с матерью, в котором, однако, звучала и гордость.
А Старшая тогда почему-то разозлилась. Она не верила в обещания мужчин.
Брант больше не заговаривал о сватовстве, но взял себе за правило каждый раз приносить игрушки: очень красивые, старательно вырезанные из дерева и раскрашенные куклы, зверюшки, кораблики с настоящими парусами. Я вежливо благодарила и расставляла дары пылиться на полке в своем закутке за шторой.
Меня мало привлекали детские игры, и с ровесниками я почти не дружила. Не только потому, что было скучно изображать взрослых и болтать о пустяках. Старшую пугал город: шумные толпы незнакомцев, запряженные лошадьми повозки на узких улочках, простор морского побережья, оглушительные свары чаек и резкие запахи лодочной пристани. Но вскоре она привыкла: дочери рыбака не провести всю жизнь под крышей. Когда я в десять лет стала выходить в море с отцом на пляшущем по волнам баркасе, она сперва пугалась до обморока. Пугался и отец, бросался поднимать меня, брызгать водой и хлопать по щекам:
- Айла! Что с тобой, детка?
Старшая смущалась, глядя в его обеспокоенные, синие, как море глаза. Думаю, она любила его едва не больше меня, ведь у нее давно не было своего отца. И ей давно не приходилось вот так, как мне сейчас, опираться на чье-то крепкое, теплое плечо, чувствовать заботу и защиту.
А потом нам со Старшей даже стал нравиться упругий ветер, бьющий в лицо, плеск о киль белых бурунчиков, гудение натянутого паруса и солнечные блики. Тогда нам становилось весело и чуточку страшно, совсем как в те дни, когда она навещала знакомый выводок огненевидимок.