Не думайте, что из этого боя я цел и невредим вышел. Осколки разрывной пули в ладонь попали. Потом в запястье угодило. Кажется, шрам еще сохранился. А на тело просто смотреть страшно. Живот на три суна[15] распороло, даже все кишки вышли наружу, хорошо еще, что их не повредило.
Зашивали. Больно ли было? Не очень. Да и кто в войну говорит о боли. Даже серьезные операции без уколов делали.
У пояса сэннинбари, присланного барышней, пулей оторвало краешек и весь его залило кровью. Я верил, что только он и спас меня, ведь в ту пору я еще был романтиком.
Корабль наш, к счастью, не затонул, но раненых оказалось много. Меня оперировали. Помнится, лежу я в госпитале, а раненые, словно тунцы на рыбном рынке, рядами на койках вытянулись; вот она, думаю, настоящая-то война. Нет, о поражении у меня и тогда мысли не было, только на душе как-то тревожно стало, кто знает, удастся ли выжить и вернуться... На то причина была. Ведь юг, жарища, раны гноятся, червяки в них заводятся, целые полчища мух летают. В то время, правда, медсестры с нами были и лекарств хватало, но умирали один за другим. А если умирать, думал я, так хоть в госпитале, по крайней мере в земле похоронят.
Что ни говорите, на море хуже. Скоро раны мои зажили, и меня сразу отправили на корабль. И как это меня угораздило на флот записаться? Пехота хоть в горах может окопаться, а куда убежишь с корабля, когда кругом вода? Двадцать с лишним лет прошло с тех пор, а и сейчас еще, если приснится, в холодном поту просыпаюсь.
Теперь уже ясно, что с боев под Мидуэем для японской армии началась полоса поражений. Вроде бы вскоре после этого штаб-квартира его императорского величества приняла решение приостановить бои в южной части Тихого океана. Но легко сказать — бросить на полпути начатое, когда мы уже успели добраться до этой южной части. Вот тогда и вошло в моду говорить: «пали смертью храбрых». Когда дивизия американской морской пехоты подошла к Соломоновым островам? Не помните? По-моему, месяца через два после сражения у Мидуэя. Что военная удача нам изменила, об этом догадывались и мы, матросы, но о поражении никто из. нас не думал, так крепко вбили нам в голову тогда, в Ёкосуке, что флот божественной страны непобедим. Но и на победу мы не рассчитывали, так уж воспитывали нашего брата матроса, чтобы он вообще думать не умел. Словом, прожили день — и ладно. В свободное время я вытаскивал свой таби и любовался им, не предаваясь размышлениям.
Начались наступательно-оборонительные бои под Гвадалканалом, трижды за этот год происходили сражения у Соломоновых островов. Мы терпели поражение за поражением и продолжать войну было бессмысленно, но рано или поздно все образуется, подобные мысли... Впрочем, тогда мы еще не заглядывали так далеко. Не знаю, как офицеры, а что до нас, матросов, то мы жили одним днем, в промежутках между боями изнывая от жары.
Случилось это восьмого декабря, как раз в годовщину начала военных действий на Тихом океане. В тот день мы решили почтить молитвой память боевых товарищей, павших смертью храбрых на Новой Гвинее у Басабуа. Вечером, при обходе своего отделения, я услышал, как на одной из коек кто-то сказал:
— Послушай, а не прикрывают ли словами «пасть смертью храбрых» полный разгром?
Не долго думая, я поднял всех на ноги, приказал построиться и учинил допрос. Потом отчитал их за ослабление боевого духа и всем надавал затрещин. Хотя, говоря по правде, не был вполне уверен в справедливости своего поступка.
Оставив Гвадалканал, японская армия ушла вскоре и с того острова, где мне делали операцию. И тут нашелся еще один смельчак, который спросил: