Я уже сказал, что ночью было страшнее, чем днем. Пугали звезды. А закроешь глаза, непременно уснешь и тут же воплотишься в будду. Вот и стараешься, таращишь их из последних сил. Ведь, когда я служил у хозяина, мне, бывало, по трое суток не приходилось спать. Авось выдержу, только на это я и надеялся. А рядом со мной умирали люди. Умирали тихо. Хоть бы кто-нибудь вспомнил на прощанье мать родную или хвалу воздал его императорскому величеству.
На четвертое утро я перестал видеть. Что было дальше, не помню. Кажется, где-то вдали загудел корабль, и я потерял сознание. Каким-то чудом нас подобрало японское судно. Пришли мы в себя лишь через трое суток. Подобрали нас четверых, но один так и помер, не приходя в сознание. Вместе с нами захватили и нашу одежонку, валявшуюся на доске. Обнаружив в этом тряпье свой пояс-талисман, я даже прослезился от радости. Сам я, правда, не помню, но мне говорили, будто, находясь в забытьи, я плакал и все кричал: «Таби пропал! Таби пропал!» Может, я имел в виду тот самый, размером в восемь мон три бу? Врачи даже опасались за мой рассудок.
А на помешанных солдат я, знаете ли, нагляделся. К концу войны, когда затонуло и второе судно, на котором я плавал, мы оказались на маленьком островке в море Хальмахера. Когда мы высадились, это был красивый, зеленый островок. Прямо на берег выбрасывало рыбу волной, мы были сыты и жили без всяких забот. Но высадилось нас двести человек. Это, конечно, нарушило жизнь туземцев. Вскоре рыба исчезла, ловить ее можно было только в открытом море, и мы обглодали даже ростки на деревьях, которыми питалась сорная курица. Еще недавно зеленый островок почти совсем оголился. Несколько раз мы воровали кабанов, их мясом питались туземцы, и жарили их на кострах. Местные ребятишки, которые прежде с любопытством нас разглядывали, теперь бежали прочь при нашем появлении.
Война кончилась, стрельба утихла, но о дальнейшей нашей судьбе никто ничего не знал.
— С голоду подохнем, а наверняка скажут: пали смертью храбрых.
— Кто скажет, если война кончилась.
Теперь солдаты спокойно вели подобные разговоры, и никто их за это не бил.
Вам интересно, до какого чина я дослужился? Последнее время в мичманах ходил. Ничего удивительного. Старший офицерский состав из строя вышел, командовать стало некому, и я, как говорится, автоматически получал очередные чины.
Стыдно признаться, но под конец я усаживался в бот, надевал на голову венок из пальмовых листьев и отдавал команды, приподнимаясь на коленях и наблюдая в бинокль за воздухом. А солдаты в это время прятались на дне бота, прижавшись друг к другу, и ни один не посмел сбежать по той простой причине, что к тому времени я уже был выше чином. Что же касается меня, то я предпочел бы остаться простым солдатом и вместе со всеми зарыться в пальмовую листву на дне бота.
Небо, однако, по-прежнему оставалось безмятежно ясным, ни самолетов, ни пулеметных очередей. Четыре года прожил я в тропиках, и кажется мне, что там всегда жарко и ясно. Но прошел год, и безмятежная ясность эта стала нас пугать. Появилось такое чувство, будто все в мире о нас забыли.
Людей начала косить малярия, есть было нечего — только рыба и папайя. Папайю мы стали разводить уже под конец, но ее приходилось все время сторожить, потому что началось воровство. Что поделаешь, борьба за существование! Правда, выращивать папайю легко, срежешь ветку, сунешь ее в землю, через день она корень пустит, а пройдет месяц, смотришь, на ней уже плоды появляются. Отличная штука. И вот вскоре на всех папайях появились таблички с надписями: «Собственность младшего лейтенанта Касихара» или «Собственность мичмана Хандо». А однажды надпись «Собственность ефрейтора Цуцуми» мы увидели на шее крокодила. Ну и смеху было!
К тому времени у нас началась неразбериха: не поймешь, где армейские, где флотские. Взять хоть меня: эсминца давно не стало, какой я матрос, разве что его призрак. Армейские, те все в старших ефрейторах ходили. Высшие чины все перемерли, нового пополнения нет, ротный смотрел, смотрел да и произвел всех в ефрейторы для поднятия духа. Так и получилось, куда ни глянешь, одни ефрейторы.