...Таня вошла в комнату без приглашения, постояла на пороге и спросила, в упор глядя на хозяйку:
- Кого вы хотели обмануть фальшивым графиком?
- Не понимаю, что вам еще от меня нужно. Подумайте, я ведь рискую, мне страшно... Хоть бы постучались.
- Запирайтесь покрепче, хотя это тоже не всегда помогает. Но я хочу знать: неужели вы так поверили фашистам, что наших людей считаете полными глупцами? - жестко сказала Таня. - Учтите, мы знаем о вас все, поэтому не собираемся взывать к вашей совести. Да и вообще, судя по этому поступку, у вас ее осталось немного. Кто составлял вам липовый график?
- Уходите прочь!
- Я спрашиваю, кто составлял подложный график? - прямо переспросила Таня.
- Никто... Я сама. Уходите, я звоню в полицию.
- Звоните, - опустившись в кресло, спокойно произнесла Таня. - Я обожду. Можете покричать в окно, там, внизу, иногда проходят патрули.
Зыкова была ошеломлена. Она сидела, поеживаясь под взглядом Тани, бесцеремонно разглядывавшей ее берлинскую, всю из прозрачных кружев, комбинацию, которая выглядывала из-под распахнувшегося нежно-розового халата.
Зыкова боязливо покосилась на окно - должно быть, сообразила, что девушка вряд ли пришла одна. Выдашь ее, а назавтра сама будешь валяться, пробитая партизанской пулей.
- Я никому ничего не сказала, - умоляюще заговорила Зыкова. - И не скажу, только оставьте меня в покое.
Таня покачала головой.
- Мы зря теряем время. Когда я смогу прийти за точным - вы слышите? абсолютно точным графиком.
Зыкова надолго умолкла. Таня не спускала с нее глаз. Молодая женщина съежилась, постарела, увяла.
- Через два дня, - хрипло произнесла Зыкова.
- Что через два дня?
- Приходите через два дня в это же время. - Зыкова смотрела на Таню с тоской и почти неприкрытой завистью. На эту юную девушку, казалось не ведающую страха. - Вы получите точный график, я перепишу. Но дайте слово, что после этого я смогу жить спокойно.
- Неужели вам кажется, что вы сможете когда-нибудь жить спокойно? насмешливо и зло спросила Таня. - Никаких обещаний я вам не даю, кроме одного: приду через два дня. Но знайте: если со мной что-нибудь случится, если вы солжете, вам этого не простят. Кстати, я и сама стреляю без промаха. До встречи!
Осторожно прикрывая за собой дверь, Таня услышала истерические рыдания. Это забилась в истерике Зыкова. А Таня прислонилась к стене в коридоре, не в силах сбросить с себя сверхчеловеческое напряжение этих нескольких минут. Потом она расскажет товарищам о минувшей беседе спокойно, даже с юмором, но они все равно поймут, ценой какого напряжения сил далась ей эта нравственная победа, как нелегок был самый поединок.
Таня вернулась через два дня, и Зыкова, суетясь, уже не требуя никаких обещаний, буквально задыхаясь от волнения и страха, отдала график. На этот раз он был точным. Вскоре Андрей передавал его в Москву, а копии графика, размноженные за несколько часов, были разосланы партизанским соединениям.
Таня пришла к соседке, крепко обняла ее.
- Дорогая, если бы вы слышали, какие слова говорили о вас наши люди!
Женщина, взволнованная до глубины души, смотрела на Таню и не узнавала ее. Еще совсем недавно эта девчушка лишь нащупывала первые связи, искала поддержки у нее, а теперь эта самая Таня приносит ей благодарность. Удивительная девушка, откуда в ней эта спокойная уверенность, эта неутомимость?
Глубоко растроганная, она все же возразила:
- Что ж меня благодарить? У меня, как видишь, не получилось, чуть не подвела всех.
- О, нет, нет! - Таня вспыхнула. - Ведь это вы нашли ее, Зыкову. Кто бы догадался, что такая вот финтифлюшка... Без вас и у меня бы не получилось.
Все были взволнованы в этот вечер. Таня вспоминала, как при ней давали клятву в лесу партизаны, как торжественно и гордо каждый из них подходил к столу, чтобы поставить свою подпись под этой великой и суровой клятвой, и отсвет красного партизанского знамени падал на мужественные лица. Отсвет партизанского знамени согрел комнату одной из партизанских матерей, как их называли, какие были у "людей из леса" во многих уголках Белоруссии.
СОЛДАТ ИЗ ВРАЖЬЕГО СТАНА
Бывший плотник, Костя Сумец сам, казалось, не слишком-то понимал, что и как с ним произошло, отчего он подчинился чужой воле и надел гитлеровскую форму. Затравленный, с тоскливым взглядом, он то и дело искал случая удрать из казармы, погреться в тепле чужой хаты. Он постоянно будто оправдывался, рассказывая о себе.
Ощущение вины, жившее в нем, заставляло верить, что он искренне готов при возможности искупить вину, свалившуюся на него страшным несчастьем.
Зима 1941/42 года, рана, плен...
Через несколько месяцев после того, как Сумец попал в ставший для него ненавистным батальон, его послали работать на железнодорожную станцию - вернее, присматривать за работавшими там железнодорожниками. Как-то, прохаживаясь вдоль пути, он заглянул в кузницу, увидел машинистов, ожидавших отправки в рейсы. Один из них, самый старший, давно распознал в Косте земляка, облаченного во вражеский мундир. На этот раз он глянул исподлобья, с усмешкой, с вызовом и сказал, протянув Косте листок серой бумаги:
- Проверяешь, браток? А вот прочти-ка, больше знать будешь.
В руках у Кости оказалась оперативная сводка Советского Информбюро. После хвастливых гитлеровских реляций, постоянно трубивших про новые победы, Сумец с волнением читал скупые строки о наступлении советских войск. Несколько пар глаз настороженно следили за ним. В кузнице было необычно тихо, когда солдат в фашистской форме попросил шепотом:
- Дайте еще, если можно... Несколько.
Тот же самый машинист протянул пачку листовок.
- Гляди, поосторожнее, - предупредил он сурово.
- Спасибо вам. За доверие спасибо, - горячо отозвался Сумец.
В тот же вечер в казарме он раздал листовки друзьям, а одну из них прилепил мякишем черного хлеба прямо к двери штаба.
Вскоре к нему стремительно подошел командир отделения Сергей Ковалев, вызвал из казармы. Сумец стоял перед командиром, как провинившийся школьник. Губы у него дрожали, но глаза, утратившие привычное виноватое выражение, смотрели упрямо и решительно.