- Я от старых друзей, - шепнула Наташа свой пароль, и Ольга молча кивнула.
Обветренное лицо Ольги с резкими бороздами морщин на лбу, с обветренными губами сейчас было спокойным, даже бесстрастным. Лишь по тому, как сминала она в руке или внезапно принималась разглаживать на колене сорванный с головы платок, могла судить Наташа о ее волнении.
Наташа пила молоко, но то и дело отставляла кружку и рассказывала о себе и своей подруге - им обеим нужно помочь устроиться в Минске. Ольга слушала, не перебивая, не задавая вопросов, и от этого нарастало невольное чувство неловкости: все же они только впервые встретились, а услуга, какой они ожидали от Ольги, измерялась дорогой ценой - возможно, ценой жизни.
- Голубоньки вы мои... - вдруг тихо сказала Ольга. - Слушаю - не наслушаюсь. Наконец-то... своими глазами... Думала уж...
И Наташа, все понявшая, так же тихо ответила:
- Спасибо, тетя Оля...
Ольгины соседки дали приезжей возможность отдохнуть с дороги, но уже на второй день дверь в доме Климантовичей почти не затворялась: поминутно у кого-то находилось дело к хозяйке и каждая гостья, будто невзначай, задерживалась. Иногда с дотошностью сельских жителей женщины начинали перебирать родословную Ольги, сетовали, что рано потеряла она сестру Наталью, оставив племянницу на руках зятя, совсем позабывшего родичей. Небось и мачеху в дом привел?
Ольга эти разговоры пресекала, а между тем они с Наташей могли порадоваться. Теперь и Таню можно выдать за сводную Наташину сестру, независимо от того, придется ли ей тут жить или только ночевать изредка. Каждый дом, каждый угол, где можно было бы остановиться, встретить своих людей, дорог был и для Наташи, и для Тани, каждая деревня, куда можно было зайти, не подвергая себя слишком большой опасности. Ведь иные из деревень, где стояли укрепленные немецкие гарнизоны, следовало обходить за несколько километров.
Наташа прислушивалась к разговорам, приглядывалась к соседям, а попутно ловила в мимолетных фразах такие вещи, что впору хоть сразу в Москву передавать. Рассказали женщины и про какой-то мешок, валявшийся в лесу. Местное начальство за него вознаграждение выдало, а что в том мешке было - никто не знает.
- Ой, да кому ж это так повезло? - спросила Наташа.
И услышала не только имя и фамилию жены полицая, что живет в ладной такой избе в самом центре деревни, но и все подробности про пакостный ее характер. Подумать только, ведь всегда все знали, что мало в ней хорошего, и чуть ли не за это в прежнее время, едва она получше начнет в колхозе работать, старались отметить, поощрить. А теперь она над этими самыми людьми измывается.
Обстоятельства пока что складывались благоприятно для Наташи. Ей не приходилось искать людей, чтобы выяснить обстановку, - они сами охотно шли в дом, охотно рассказывали. Любопытство соседок, если оно становилось неумеренным, Ольга умела почти неуловимо сдерживать, умела она и отвадить нежеланных гостей. Быстрая, расторопная, с сильными мужскими руками, Ольга успевала и дома по хозяйству, и в поле. Не успевала она только поиграть, поговорить с дочкой. Либо просто сил не оставалось, или, может, слишком напоминала девочка погибшего своего отца, что такими тоскующими становились глаза Ольги, когда Шурочка, по своему обыкновению, тихонько подходила и прижималась к ней? Или боялась мать даже подумать о будущем своей девочки, батрацкой дочери, робкой и тихой, как мышка?..
Бежали дни, и Наташа все сильнее волновалась в ожидании встречи с Таней. Как провела Таня это время? Удалось ли ей наладить нужные связи? Придет ли она?..
Никто не сумел бы ответить на эти вопросы, но Наташа повторяла их себе самой все чаще. Повторяла, хорошо зная, что лишь в назначенную субботу сможет получить ответ.
ГОСТЬ НА ПОРОГЕ...
Красноармеец из Белоруссии был шофером. Случалось, он возил молодых людей за десятки километров от Москвы на практику... Практика эта была такова, что не все и не всегда возвращались обратно.
Вокруг Москвы стояли фашистские части, одни ближе, другие чуть подальше, и вражеским тылом начали называться знакомые с детства места: сколько ребят по этим самым дорогам, мимо этих самых деревьев, теперь покореженных пулями, полусожженных взрывами, мчались некогда на электричках или автобусах в пионерские лагеря... С какой охотой отправился бы шофер вместе с молодыми разведчиками в Белоруссию, в родные свои края ведь он знал, что кто-то из них непременно попадет туда. Всегда мрачноватый, порой даже угрюмый, шофер лишь изредка становился разговорчив: если мог поговорить о Минске, об оставшихся там близких.
Долгая дорога, осторожная, медленная езда располагали к беседе, и он вдруг начинал рассказывать - то ли для своих пассажиров, то ли просто вспоминал вслух, стремясь хоть ненадолго приглушить тревожную тоску по дому. Он не успел проститься ни с женой, ни с детишками: слишком поспешным было отступление.
Ребята охотно слушали шофера. Что скрывать, кто из них сам не тосковал по дому? Но им не полагалось рассказывать ни о чем, даже имена и фамилии у всех у них были вымышленные.
Актерам и разведчикам дают роль и предлагают вживаться в нее. И вот в какую-то минуту человек как бы отрывается от самого себя: все становится в его жизни иным, новым, и вместе с тем это иное отныне должно принадлежать ему каждым воспоминанием, любой житейской мелочью.
Будущему разведчику вместе с паспортом и другими документами на чужое имя вручалась, можно сказать, и чужая биография. Ее следовало прочувствовать досконально, чтобы удачно сыграть свою роль. Сыграть не на сцене, не на экране: напряженную роль свою разведчику предстояло вести долго, на широкой арене, с партнерами, о которых он еще почти ничего либо вовсе ничего не знал.
Таким примерно партнером был для них и молодой шофер - в шутливых россказнях ребят не было ни доли правды и, уж разумеется, не было ничего похожего на те "легенды", с какими им предстояло отправиться во вражеский тыл. Но шофер доверчивым своим долготерпением покупал право вспомнить жену, старую мать, дочурку с сыном. И не уходила, сверлила мысль: кто-нибудь из этих ребят побывает в Белоруссии, задержится у его дома, привезет, пусть даже не скоро, светлую весточку о близких...