Усевшись на шкуру леопарда, брахман жестом указал мне место напротив. И я впервые услышал о древнем знании, хранящемся в священных книгах индусов, о вечном зерне человеческого духа, переходящем из воплощения в воплощение, о законе кармы, гласящем, что последствия поступков и мыслей следуют за человеком через границу жизни и смерти, не подвластные ни воле богов, ни помыслам людей. Я узнал, что ткань мира может быть постигнута не привычными органами чувств, а чакрами — нервными центрами нашего тела, способными перерабатывать тонкие энергии, превращая их в энергию психическую, подвластную воле.
А потом пришло время посвящения…
Даже если б я не был связан обетом молчания, то и тогда, наверное, оказался бы бессилен передать словами секрет пробуждения тонких огненных сил, несущих сердцу прозрение. До сих пор меня преследует эта затаенная нетелесная боль утраченных возможностей.
Я чувствую себя увечным, бессильным даже перевести на современный язык чувства, испытанные мною. Все ли пласты нашего сознания могут быть описаны словами? Может быть в эти минуты какой-нибудь великий музыкант, уже чувствуя счастливую муку прозрения, садится играть ту самую небесную, недостижимую мелодию, которая войдет в мое сердце легко и свободно, словно дыхание. И тогда сердце вспомнит о брахме и прозреет.
Увы, и сам понимаю, насколько мало подобные описания подходят для передачи сути духовных переживаний. Но на этом пути нужен Учитель, а не ритуал. Поэтому, рассказывая, что я чувствовал, не буду утомлять вас описанием того, как это достигалось. Поверьте, что страданий душевных и физических, которыми каждый человек на земле отмечает начальные и конечные мгновения своей жизни, там было достаточно.
Только в обряде посвящения все было наоборот: смерть предшествовала рождению, и смерть была страшной. Свет ушел из мира. Немота мрака воцарилась в сознании. Исчезло ощущение тела, душа лишилась всех оболочек, и в ней затухал, опадая, огонь чувств, гасли мысли, стягиваясь в одну светящуюся точку последнего уголька в костре. Но если осталась только искра, то где сохранилась ясная память об уютной надежности материнского чрева храма и смятение, экстаз нового рождения, боль и жгучий восторг перехода из небытия в бытие, от немыслия — к первой вспышке постижения мира.
Свет шел откуда-то справа и сверху. Длинные, почти прозрачные лучи, проникающие под доспехи плоти, несущие легкость и блаженство. Появилось ощущение, будто грудная клетка расширяется, переполняясь изнутри радостной, кипучей, золотой, бесконечной силой.
Свет выплеснулся из сосуда тела, расширяя ощущение моего Я, впервые в жизни отделяя Сущность от формы, и, одновременно, делая границу между Я и окружающим миром размытой, легко преодолимой. Все было Я, и я был во всем.
Потом я вновь ощутил тело, но и оно стало иным. Золотая роза распускала свои лепестки там, где за мгновения до этого трепетало сердце. Свет ожившей розы, словно зажженный светильник, разогнал темноту сознания, осветил гулкий лабиринт внутренних каналов, возвращая острое ощущение жизни каждой клеточке, каждой волосинке.
Глаза, отвыкшие видеть, начали различать лицо брахмана в неистовом золотом сиянии, словно он держал в руках звезду… Но это был масляный светильник. Я зажмурился, смахивая набежавшие слезы, и потом, вновь открыв глаза, начал вбирать в себя живительную силу света. Мне показалось, что невидимое сияние исходит от всех предметов, доступных моему взору.
А потом пришли сны наяву — яркие, точные, пахнущие сандалом, напитанные, как звуками флейты, цветом и формой реальности. Я мало что помню из тех первых видений — сладостно тягучих, наполненных густой пахучей жарой, словно подернутых золотой солнечной дымкой детских воспоминаний. Меж тростниковых хижин и рисовых полей, казалось, прошли годы моей жизни, оставляя после себя лишь запах парного молока и потухшего очага, ощущение теплого пола, натертого коровьим навозом. Там все было непривычно и прекрасно. А ТАМ — это где? Неужели ТАМ что-то есть, кроме грез?
А как быть с кожей, которая помнит восторг купания в теплой мутной реке в сезон дождей и мурашки, бежавшие по спине, когда я, скрывшись в зарослях тростника, следил за омовением темнотелых пастушек? Потом, встречая их в деревне, я испытывал мучительное ощущение неловкости, думая о том, что скрывается под их целомудренно накинутыми покрывалами. Хорошо, хоть не краснел — разве можно краснеть, если твоя кожа цветом напоминает прожаренное кофейное зерно. ТАМ меня это не удивляло, там все были такие. И традиционная крестьянская юбка — лунги — сидела на моих бедрах удивительно ловко. А разве мог я предположить, что умею стрелять из лука и бросать копье? Мчащиеся колесницы, пылающие города теснились перед моим внутренним взором. Самое поразительное, пожалуй, это то, насколько естественно я вел себя ТАМ, хотя ЗДЕСЬ я не могу объяснить и десятую часть своих поступков в том сне. Я лишь смутно ощущаю их логику, ведь там, в глубине времени, был тоже я. С другими знаниями, опытом, мечтами, но это был я…