Спустя еще неделю Габриэль заговорил. Правда, речь его была бессвязна, но все же понятна и относилась главным образом к событиям его прежней жизни. Поэтому Алоиза вся трепетала, как бы он не выдал своих тайн в присутствии врача.
Ее опасения не были лишены основания, и однажды Габриэль выкрикнул в бреду:
— Они думают, что мое имя виконт д’Эксмес… Нет, нет, берегитесь! Я граф де Монтгомери…
— Граф де Монтгомери? — повторил Нострадамус, пораженный каким-то воспоминанием.
— Тише! — шепнула Алоиза, приложив палец к губам.
Но Габриэль ничего не прибавил. Нострадамус ушел, и так как на другой день и в последующие дни он не заговаривал о вырвавшихся у больного словах, то и Алоиза молчала, предпочитая не задерживать внимание врача на этом неожиданном признании.
Между тем Габриэлю становилось все лучше. Он уже узнавал Алоизу и Мартина Герра; просил то, в чем нуждался; говорил мягким и печальным тоном, позволявшим думать, что рассудок его окончательно прояснился.
Однажды утром, когда он впервые встал с постели, он спросил Алоизу:
— Кормилица, а что война?
— Какая война?
— С Испанией и с Англией?
— Ах, ваше сиятельство, вести о ней приходят печальные. Говорят, испанцы, получив подкрепление от англичан, вторглись в Пикардию. Бои идут по всей границе.
— Тем лучше, — заметил Габриэль.
Алоиза подумала, что он еще бредит. Но на другой день он отчетливо и твердо спросил у нее:
— Я не спросил тебя вчера, вернулся ли из Италии герцог де Гиз?
— Он находится в пути, ваше сиятельство, — ответила, удивившись, Алоиза.
— Хорошо. Какой сегодня день, кормилица?
— Вторник, четвертое августа, ваше сиятельство.
— Седьмого исполнится два месяца, как я лежу на этом одре, — продолжал он.
— О, значит вы это помните! — встрепенулась Алоиза.
— Да, помню, Алоиза, помню. Но если я ничего не забыл, — грустно заметил он, — то меня, кажется, забыли. Никто не приходил обо мне справляться?
— Что вы, ваше сиятельство! — дрогнувшим голосом ответила Алоиза, с тревогой следя за выражением его лица. — Служанка Жасента дважды в день приходила узнавать, как вы чувствуете себя. Но вот уже две недели — с тех пор, как вы заметно стали поправляться, — она не появлялась.
— Не появлялась!.. И не знаешь, почему?
— Знаю. Ее госпожа, как мне сообщила в последний раз Жасента, получила от государя позволение уединиться в монастыре до конца войны.
— Вот как? — произнес Габриэль с мягкой и печальной улыбкой.
По щеке его медленно скатилась одинокая слеза, первая за два месяца, и он обронил:
— Милая Диана!
— О, ваше сиятельство, — воскликнула Алоиза, — вы произнесли это имя! И без содрогания, без обморока. Мэтр Нотрдам ошибся! Вы спасены! Вы будете жить, и мне не понадобится нарушить клятву!
Бедная кормилица обезумела от радости. Но Габриэль, по счастью, не понял ее последних слов. Он только сказал с горькой усмешкой:
— Да, я спасен, и все же, бедная моя Алоиза, жить я не буду.
— Как же так, ваше сиятельство? — вздрогнула Алоиза.
— Тело выдержало удар мужественно, — продолжал Габриэль, — но душа… Ты думаешь, она ранена не смертельно? Я, конечно, оправлюсь от этой долгой болезни… Но на границе, по счастью, идут бои, я — капитан гвардии, и мое место там, где сражаются. Едва я смогу сесть на коня, я поеду туда, где мое место. И в первом же сражении сделаю так, что сражаться мне больше не придется.
— Вы подставите грудь под пули? Господи! Но почему же, ваше сиятельство, почему?
— Почему? Потому что госпожа де Пуатье не сказала мне ничего, Алоиза; потому что Диана, быть может, моя сестра, и я люблю Диану! И еще потому, что король, быть может, повелел убить моего отца, а покарать короля, не имея улик, я не могу. И если я не могу ни отомстить за отца, ни жениться на своей сестре, тогда что же делать мне на этом свете? Вот почему я хочу покинуть его!
— Нет, вы его не покинете, ваше сиятельство, — глухо отозвалась Алоиза, скорбная и мрачная. — Вы его не покинете как раз потому, что вам предстоит еще много дел, и дел страшных, ручаюсь вам… Но говорить об этом с вами я буду только тогда, когда вы совершенно выздоровеете и мэтр Нострадамус подтвердит мне, что вы сможете выслушать меня.
Этот момент наступил во вторник на следующей неделе. Габриэль уже выходил из дому, готовясь к отъезду, и Нострадамус в этот день обещал навестить своего пациента в последний раз.
Когда в комнате никого не было, Алоиза спросила Габриэля: