— Как же все? А мы? Опять врешь? — кричал следователь...
Он все еще не верил в страшное известие и думал об отце: что, что с ним? Не может быть!.. Он передумал всю свою жизнь, свои отношения с отцом.
С необыкновенной ясностью он понимал теперь, что его решение вступить в тайную борьбу с фашистами было подготовлено отцом. Это он учил его быть честным перед собой, перед своим народом. Как же он, Стоян, мог после этого выполнить наивный совет отца, за которым была только любовь к сыну, только тревога за его жизнь?
В это утро разносчики еды, как всегда, подали ему через окошко кипяток и кусок хлеба. Когда он брал еду, один из разносчиков задержался и тихо сказал:
— Все честные болгары с тобой.
Это опять об отце. Но и тогда он еще не поверил. Они не посмеют!
Начав есть, он заметил, что к хлебной корочке прилепился клочок газеты. Осторожно отлепил его и прочел:
«Софийский военно-полевой суд приговором от 1 июня за шпионаж в пользу враждебной державы осудил софийских граждан Владимира Стоянова Заимова и Тодора Лулчева Прахова к смерти через расстрел, а Евгения Чемширова — к пожизненному заключению. Приговор приведен в исполнение».
Все... Все...
Еще раньше, когда Стоян надеялся на ошибку, он думал, что царь не допустит убить генерала, имя которого занесено в списки национальных героев Болгарии... Значит, посмели... Значит, так он был им опасен... Значит, не дрогнул он на суде, не пал на колени перед палачами. И это главный совет, который он давал своему сыну последними днями жизни... И смертью своей...
Он думал о том, что сейчас дома. Мать... сестренка... Как они будут теперь жить? Смогут ли? Теперь он их единственная опора... Какая опора? Еще одно их горе.
Скорей бы суд, чтобы все стало ясно.
А суд все откладывался, и обвинительное заключение не было ему вручено. Допросы давно прекратились. Стоян сам требовал вызова к следователю, он знал, что он скажет им об отце и о себе. Его словно пытали неизвестностью. Он не позволял себе расслабиться и готовился к суду.
Но шли дни, недели, месяцы, а пытка неизвестностью продолжалась.
В конце августа однажды утром за ним пришли тюремщики. Его вывели во двор, втолкнули в закрытую машину, и она тотчас тронулась.
Стоян решил, что палачи решили расправиться с ним без всякого суда, и не сводил глаз с сидевшего напротив жандарма. Ехали минут двадцать и привезли его в военную комендатуру.
В кабинете, куда его ввели, за столом сидел капитан Радев — тот самый, который руководил расстрелом его отца. Тогда Стоян этого еще не знал, но знал что Радев — один из страшных палачей, на совести которого жизнь многих болгарских офицеров, и ничего хорошего для себя не ждал.
Радев долго не начинал разговор, перекладывая с места на место какие-то бумаги, и точно не решался поднять взгляд, его узкое лицо было напряжено, тонкие губы сжаты. Наконец он, точно с досадой, отодвинул от себя бумаги.
— Вы освобождены. В соседней комнате — ваша одежда. Переоденьтесь...
Стоян не двигался с места. От этого человека можно было ждать что угодно, он мог выстрелить в спину.
— Я кажется ясно сказал, пройдите в соседнюю комнату и переоденьтесь, — повторил Радев.
Стоян вошел в соседнюю комнату, где на стуле лежал его мундир. Он стал переодеваться, все еще не веря происходящему, и через приоткрытую дверь наблюдал за Радевым. В это время к тому пришел другой офицер комендатуры — Стоянов, тоже известный палач. Мысль о том, что ему готовят расправу, окрепла. Но в это время он услышал разговор офицеров.
— Ты освободился? Поехали? — спросил Стоянов.
— Сейчас не могу, — ответил Радев. — Мне надо оформить освобождение Заимова и отправить его домой.
— Что? Он освобожден? — удивился Стоянов. — Ну вот что — тогда я тоже не поеду. Давай Заимова мне, я сам свезу его куда надо.
— Успокойся. Не надо этого делать. Ты же понимаешь, что приказ об освобождении не мой. И он еще молод, а проучен достаточно.
— Достаточно проучен? — переспросил Стоянов. — Ты не хуже меня знаешь, когда можно считать их проученными. Ну, смотри, не пожалей потом. — Стоянов круто повернулся и вышел из кабинета.
Заимов выждал немного и вошел. Радев взглянул на него и сказал с усмешкой:
— Ну вот, совсем другое дело. Идемте.
Они вместе вышли на улицу. У подъезда стояла машина с солдатами.