– Не будем заблуждаться, каштеляне, – сказал он. —
Правда, я давно ежедневно с ним общаюсь, но не вижу его дряхлости, как другие, а, несмотря на это, король ужасно слабый, уставший, равнодушный… невозможно не увидеть, нельзя отрицать.
– У него всегда были минуты слабости, – отозвался пан Андрей, – когда его одолевали женский визг и крики, но в нём жило то отцовское Казимирово постоянство мысли, так что минутной уступкой с правой дороги отвести себя не давал.
– И сегодня он видит ясно, – сказал епископ Самуэль, – но его охватил какой-то спокойный фатализм старости. Говорит, видно, себе, что Провидение дела людские ведёт к определенному концу, и хоть уступает, опасности в этом не видит.
Мациевский сделал паузу и добавил с улыбкой:
– Его любовь к этой коварной итальянской гадине давно остыла. Он знает её лучше, чем нас всех. Насквозь проглядывает каждое её слово, намерение и дело, иногда ругает и в глаза называет её глупой или безумной… что же из того? Когда доведенная до крайности старуха начнёт кричать, плакать, бросится на землю, порвёт на себе одежду, волосы разбросает, начнёт и Польшу проклинать… Сигизмунд наконец кричит: «Иди, иди, делай, что тебе жизненно необходимо».
Слушали в молчании, пока не прервал епископ Тарло:
– Мне короля и пана моего жаль, – сказал он, – потому что он был великим мужем и монархом великий.
– Без сомнения, – подтвердил Мациевский. – Подошёл возраст, преклонные лета, болезни сделали своё. Он не тот, каким был в начале. Видит ясно, делать не имеет силы; поэтому спасается в своей совести, тем, что я указал… верой в Провидение. А я его, так, как оно есть, скорей бы фатализмом мог назвать. Хорошо положиться на волю Божью, потому что без неё ничего не делается, но и человеку дана воля в некоторой мере, которой он обязан воспользоваться.
– Qiud sine viribus ira! – шепнул Тарло, вздыхая. – Наша Польша должна быть вам благодарна, брат Самуэль, что вы с паном гетманом настояли на браке молодого короля и спасли им будущее.
– Utinam! – вздохнул Мациевский. – Сделали, что было можно, но не будем заблуждаться, повторяю. Мы встали для борьбы, один Бог знает, за кем будет победа.
– За добрым делом, – ответил Андрей с Горки.
– Да, но нас, что сражаемся за него, горстка, а плохих, что стоят против, тьмы и легионы, – сказал хозяин.
– Как же итальянка приняла поражение? – откликнулся Северин Бонер, жупник, мужчина с умным лицом, хоть некрасивой квадратной физиономии и довольно ординарными чертами.
– Свою злобу она, должно быть, выместила за куртиной на карликах и слугах, на тех, кто ей служил и подвёл… но когда раз было решено, – говорил Мациевский, – что ей было делать? Она иронично усмехнулась, вызывающе, как бы говорила: не трубите победу, пока в ней не уверены.
– А что она сделает? – спросил Тарло.
– Боже мой! – говорил Мациевский. – Спросите лучше, чего не сделает. Разве вы итальянских штук не знаете? Несомненно, что там в этой стране и хорошему можно научиться, и плохому. Кровь у них живей бежит и людьми вертит. Разве вы не знаете, что там могут яд, стилет и еще более страшная, чем они, ложь? Это всё могут использовать против нас, против этой невинной жертвы.
Он внезапно замолчал.
– Я был бы грешником, – добавил он, – если бы без доказательств, что это может быть, сурово обвинял… но я смотрел, видел и знаю много. Даст Бог, мы справимся с этим чудовищем, которое в гербе Сфорца пожирает детей! Это Omen (предзнаменование)!
Тарло вздрогнул и одну руку поднял вверх.
– Ведь молодой король должен полюбить жену; стоит на него рассчитывать, что будет защищать её от матери.
Пан Бонер встал, покачивая головой.
– Против любви к жене тут множество любовниц, все более свежих, все более важных, есть бывшие возлюбленные… а она мать, Боже, прости мне сравнение, она как
Неронова Агриппина имеет огромную власть над умом сына.
– Да, – подтвердил епископ Самуэль. – Мы смотрели на воспитание королевича, которое единственно было рассчитано на то, чтобы получить большую власть над его умом.
Все паны громко и сильно требовали и требовали, чтобы юный государь получил мужское воспитание, рыцарское, потому что, хоть временами у нас мир, никогда нельзя сказать, что мы в безопасности от соседей. Война – наше предназначение, наше ремесло. Не дала Бона сделать сына военным, отобрала и поместила к фрейлинам, нежа его, чтобы размяк… держит его вдалеке от отца, от людей отделяет, от света заслоняет юбкой… чего от него ожидать?