Король сидел ещё за столом, на котором стояла посуда с остатками еды, когда Бона, одетая в чёрное, с закрытым вуалью лицом, показалась на пороге.
Её приход всегда был знаком для службы и двора, чтобы удалилсь и не появлялись, пока не позовут. Часто этот утренний разговор, поначалу тихий, постепенно всё более громкий, перерастал в такой крикливый и резкий, что придворные боялись за пана, потому что после каждого он должен был отболеть и часами сидел, как мёртвый, онемелый и молчаливый.
Предыдущего дня король с королевой плохо расстались, Бона делала мужу выговоры, повышала голос, металась, сжимала кулаки, хваталась за волосы, молчаливый король глядел на неё и иногда бормотал: “Глупая” (Fatua). Все упреки касались женитьбы на Елизавете, которой Бона не хотела, король остался при своём. Вечером короля схватили боли в ногах и суставах, но он запретил сообщать об этом Боне; его осматривал обычный лекарь, поляк Блонский.
Поэтому и в этот день можно было ожидать бури, взрыва, возобновления борьбы, хотя она королеву уже ни к чему привести не могла, потому что последний договор в Вене был заключён и на будущую весну назначили дату прибытия молодой государыни. Зная неукротимое сопротивление Боны, король со смирением ждал нового нападения. Он сидел пасмурный, холодно, сурово поглядел на входящую и не спешил с ней здороваться.
В комнате, кроме короля, находился один его старый слуга, Лула Скотницкий, который помнил ещё счастливые времена Барбары Заполии, первой супруги Сигизмунда, и капеллан Сломка. Оба они немедленно вышли в ближайшую дверь. Супруги остались одни.
Старик ожидал уже какого-нибудь едкого слова, когда, повторно взглянув на королеву, заметил на её лице известное ему вынужденное спокойствие, которое, по правде говоря, не обещало ничего хорошего, но обеспечивало временное затишье.
Долгая совместная жизнь с этой женщиной научила Сигизмунда всему её военному коварству, стратегическим манёврам. Когда не могла осуществить то, что намечала, королева принимала эту униженную физиономию проигравшей, – и хотя это давалась ей с трудом и никого, собственно, обмануть не могло, означало, что она решила выждать.
В том состоянии тела и духа, в котором находился король, и этот временный отдых был ему желателен. Уставший, он хотел отдохнуть какое-то время. Он не заблуждался своей победой, потому что знал неприятеля, но ему было приятно не слышать шума и не переносить нестерпимого крика.
Бона, как если бы забыла о вчерашнем дне, приблизилась, крутя головой, сжимая губы и тихим, мягким голосом спрашивая супруга о здоровье. Вытянутые на подножку и покрытые мехом ноги уже одни свидетельствовали, что страдал. Сигизмунд поглядел на них и указал рукой.
– Как всегда, – сказал он, – у меня были ночью боли в коленях, в суставах, но Блонский дал мне мазь, которая немного ослабила боль.
– Почему мне не дали знать об этом? – живо ответила королева. – Я бы сама проследила… и привела с собой Мацерату.
– Он был не нужен, – сказал Сигизмунд.
– Вы предпочитаете своих поляков? – начала Бона с ударением. – Хоть это высокомерные неучи. Но мы все, итальянцы, потеряли вашу милость, и однако мы должны были заслужить её, потому что, без отговорки, мы много сюда принесли с собой.
– Не отрицаю! – ответил король с улыбкой. – Я благодарен. Итальянцы на меня сетовать не могут. Служили мне, но я не был неблагодарным.
Королева села на кресло, опёрлась на руку у стола, стараясь сделать грустное, страдающее лицо, как бы скорбящее.
Её вспыльчивая натура не позволяла долго сохранять меру, ей было необходимо, хотя бы из другой темы, возобновить жалобу.
– Эта страна до сих пор была бы наполовину варварской, – произнесла она, – если бы не наши строители, каменьщики, художники. Теперь она выглядит иначе, благодаря итальянцам.
– Твои итальянцы также отсюда достаточно денег вынесли, – сказал король, – потому что велели хорошо им платить.
– Они это заработали, – ответила королева.
Сигизмуд положил на стол руку, начал перебирать по нему пальцами, смотрел в пол и молчал. Боль в суставах выжала из его уст новое шипение, королева засуетилась, сразу спрашивая, не нужно ли чего.
– Нет, нет, это прошло уже, – забормотал старик.
Бона села, какое-то время царило молчание.
– Гамрат тоже болен, или не знаю, что с ним, – сказала она после паузы, – он переменился в лице и настроении, он погрустнел, его охватило какое-то предчувствие недолгой жизни.