– Это с какими еще друзьями?
– С моими.
Она мне, ясное дело, не поверила, и я, понятно, не стал рассказывать, в какой бар я поеду и с какими друзьями буду общаться. Просто обнял ее и вышел через заднюю дверь. Мотоцикл я оставил во дворе.
Около холма Хенитон я остановился и постоял как раз над тем местом, где когда-то стоял злосчастный парник. Я полез на холм, добрался до вершины и уселся прямо на землю. Земля была жесткая, каменистая, в голове моей гудели разные мысли. К северу от меня холмы Брендона простирались до национального парка Эксмур, к востоку сомерсетские равнины тянулись до подножия холмов Мендип и Полден. Поля вокруг были желтого и коричневого цвета, живые изгороди ровные. Ветер стих. Птицы ныряли в ярко-синее небо, как в море, вдалеке коровы выбивали копытами пыль, огненное солнце царило над землей. В воздухе пахло мокрой шерстью и мясом, а во рту у меня стоял привкус железа. Земля была сухая, неживая, как будто залетела в рот к мухе и та прожевала ее и выплюнула обратно, спрессовав как папье-маше. Но когда я встал и повернулся лицом в сторону лиловых вересняков Дартмура, что-то изменилось. В воздухе начинался бой. Я не сразу это заметил, а когда разглядел, то пришлось даже сморгнуть, чтобы напомнить самому себе: я в самом деле все это вижу, – и сморгнуть снова.
Облака! Они выстроились над вересковыми равнинами в тонкую линию. Немногочисленные, но самые настоящие! Когда солнце опустилось в них, они сделались цвета раны: в середине алые, а по краям розоватые, мягкие, кровоточащие и багровеющие. Рано или поздно, а дождь придет. Скоро облака начнут расти, разбухать, карабкаться друг на друга, а потом отяжелеют, превратятся в грозовые тучи и наконец лопнут, разорвутся и разродятся ливнем. И мир наконец-то напьется. Коровы от счастья поскачут по полю прямо на овец, овцы встанут на дыбы, собаки зальются смехом, а Роз, Дейв, Дон, Дэнни и все их друзья выскочат из дома в чем мать родила и нагишом будут танцевать под дождем. А реки тихо вздохнут от удовольствия.
Я просидел около часа, наблюдая за облаками. И немного успокоился, глядя на них, на грачей, летящих в сторону леса к своим гнездам, на затихающую к ночи землю, а потом и сам тронулся в путь. По дороге вниз с холма я остановился около небольшой березовой рощи, прижался лбом к гладкому стволу и провел по нему пальцами. Я почувствовал силу дерева, его спокойную уверенность, и она передалась мне. Я запрятал уверенность глубоко в сердце и отправился к сараю мистера Эванса за фургоном Спайка.
Быстро темнело. Я почти бежал по дороге, стараясь все же не выходить на середину, а один раз, завидев вдали свет приближающихся фар, резво перепрыгнул придорожную канаву и спрятался за заброшенным сараем. Когда я дошел до мельницы в Столи, я уже настолько выдохся, что мне пришлось несколько минут передохнуть около реки, слушая звезды. Я слышал, как они вращаются, то вспыхивают, освещая путь своим планетам, то опять тускнеют. Луна все еще ярко горела на небе, было тепло и душно.
На тропах возле мельницы Столи по ночам, говорят, носится огромная безголовая собака, безумная, слепая и голодная. Она ищет то, что потеряла, пытается вспомнить, как это – видеть, обонять, пробовать на вкус… За ней летит звук ее бестелесного лая, эхом отражаясь от стволов деревьев, взмывая вверх, к верхушке холма. Иногда она ждет, притаившись, в тени изгороди, чтобы броситься на прохожего, а иногда просто бездумно бегает по дорожкам, метя изгороди и камни, оставляя на земле капли крови. Некоторые говорят, будто увидевший это страшилище помрет в течение недели: его замучают страшные видения ее зияющей шеи и запах гниющих ран. А другие уверяют, что тот, кто найдет голову и вернет ее собаке, получит в награду дар обращать дождевые капли в серебро. Но я не хотел искушать судьбу – встреча с жуткой псиной мне вовсе не улыбалась, поэтому я втянул голову в плечи и быстрым шагом почесал на ферму по середине дороги.
Я обогнул нижнее поле в обход фермы, поглядывая, вдруг мистер Эванс появится, и двинулся дальше, вдоль живой изгороди по направлению к капустному полю, останавливаясь каждые пятьдесят ярдов и прислушиваясь. Но я ничего не слышал и никого не встретил, а когда добрался до сарая, то первым делом проверил, на месте ли соломина, которую я когда-то сунул за засов. Удостоверившись, что все на месте, я как можно тише открыл ворота и проскользнул внутрь.
Сарай весь пропах дурью, лунный свет, проникавший внутрь через щели в стенах, выхватывал из темноты узкие полоски старого прицепа, ржавых железяк и снопов соломы. Я стащил рубероид с крыши фургона, открыл заднюю дверь и заглянул внутрь. Все как было: дурь мощно воняла в своих мешках, аккуратно сложенных один на другой. Я открыл обе створки ворот как можно шире и с трудом выкатил наружу прицеп. Потом свернул рубероид и сложил в углу. Затем снял фургон с ручника, схватил одной рукой руль и как следует надавил плечом.