— Я не могу, — ответил Бернар.
— Вы не можете? — спросила Элеонора. — Я повторяю вам, что это необходимо.
— Нет, государыня, нет.
Долго они оставались в молчании лицом к лицу: королева самонадеянная, дрожащая, решившаяся заставить его подчиниться своей воле; Бернар не менее упорный в своём решении, со всем пылом убеждения, какое он вносил во все вопросы суждения или политики.
— В случае несогласия кто нас примирит? — снова заговорила королева. — Если люди потеряют веру в дело, которое они хотят отстаивать, и сделаются алчными до дурных дел, могущих встретиться на пути, кто их исправит?
Аббат понурил голову с печальным видом и избегал встречаться глазами с королевой, так как чувствовал, что она права.
— Когда армия потеряла веру, — сказал он, — она уже побеждена. Когда Атлант наклонился, чтоб поднять золотые яблоки, то он погиб.
— Когда любовь умирает, — возразила королева, как бы комментируя, — презрение и ненависть занимают её место.
— Подобная любовь исходит из ада, — сказал Бернар, внезапно взглянув ей в лицо, так что она покраснела.
— Но, — возразила она с ненавистью, — это любовь мужа и жены.
Святой человек взглянул на неё ещё пристальнее и печальнее, так как знал, что она хочет этим сказать, и предвидел конец.
— Люцифер возмущается против закона, — сказал он.
— Меня это не удивляет, — возразила королева с жёстким смехом. — Он возмутился против брака. Любовь — настоящая вера… брак же — только догмат.
Она опять засмеялась.
Бернар почувствовал лёгкую дрожь, как будто он ощутил настоящую боль. Он знал Элеонору совсем ребёнком и, однако, никогда не мог привыкнуть к её грубым выражениям. Это был человек, легче оскорблявшийся в своей эстетической впечатлительности, чем обижавшийся на злобу мира, который он хорошо знал. Для него Бог был не только велик, но и прекрасен. Природа, как утверждали некоторые богословы, была жестока, дурна, ненавистна, но она никогда не была, по его мнению, груба и гнусна, и её красота трогала Бернара против его воли. Как в его глазах женщина могла быть виновна, и её грехи могли бы казаться ужасными, но все-таки она была женщина, создание хрупкое, изящное и нежное, даже в своей злобе. Но женщина, которая может говорить с такой горечью и грубостью о своём браке, поразила его, как очень дурное и горестное зрелище, как грубый, фальшивый звук, причинявший боль каждому нервному фибру тела.
— Государыня, — сказал он тихим голосом, спокойно и холодно, — я не думаю, чтобы вы были в состоянии искупления, которое позволило бы вам нести крест для вашего блага.
Элеонора подняла голову и посмотрела на него свысока, прищурив веки в то время, как её глаза сделались жёстки и проницательны.
— Вы не мой исповедник, — возразила она. — Ведь вы не знаете, может быть, мне было предложено отправиться на поклонение в Святую Землю. Это — общее покаяние.
И в третий раз она принялась смеяться.
— Общее покаяние! — воскликнул с огорчением монах. — Вот до чего дошли в нынешнее время. Человек убивает соседа во время ссоры и отправляется в Иерусалим очищаться от пролитой крови, как будто взял рецепт от врача для исцеления от ничтожной болезни. Поклонение святым местам — врачебное средство, молитва — лекарство. Повторять часто акт сокрушения или перебрать чётки двенадцать раз в полдень — лекарство для больной души.
— Так что же? — спросила она.
— Что же? — ответил Бернар. — В крестовом походе нет веры.
— Вот чего я опасаюсь, — ответила Элеонора. — Вот почему я прошу вас отправиться с нами. Вот отчего король неспособен руководить людьми без вас. А вы все-таки не хотите идти.
— Нет, — возразил он. — Я этого не хочу.
— Вы всегда обманываете мои ожидания, — сказала королева, вставая и пустив в ход оружие, к которому обыкновенно прибегают женщины, как к последнему средству. — Вы встали впереди всех и не хотите предводительствовать. Вы возбудили у людей желание подвигов, а сами не хотите их исполнить. Вы представляете их идеал, в который сами не верите, и мирно возвращаетесь в Клервосское аббатство, предоставляя людям самим выходить из затруднений в опасности и нужде. И если доверчивая женщина приходит к вам с отягчённой совестью, вы говорите ей, что она не в состоянии заслужить прощение. Вероятно легко быть, таким образом, великим человеком.
Она стала удаляться, произнося эти последние слова, и сошла с возвышения на пол. Громадная несправедливость её суждения сделала лицо Бернара холодным и суровым, но он ничего не ответил на эти слова, зная, что это бесполезно. У неё, может быть, только у неё одной из всех женщин было нечто неуловимое. Он мог её сожалеть, мог прощать, мог просить за неё… но не мог говорить с ней, как с другой женщиной.
Много раз, прежде чем она достигла двери, он хотел её вернуть и старался найти в своём уме и в сокровищнице своего сердца слова, способные тронуть её. Но тщетно: пока она находилась перед его глазами, их души были оледенелыми. Её рука коснулась занавеса, чтобы выйти, и она в последний раз взглянула на него.
— Вы не хотите идти с нами? — спросила она. — Если мы не будем иметь успеха, мы сложим всю вину на вас; если мы перессоримся и обратим оружие друг против друга, — грех будет на вас; если наши армии потеряют храбрость, будут рассеяны и разрезаны на куски, — их кровь падёт на вашу голову; но если мы будем победителями, — прибавила она, выпрямляясь во весь рост, — честь нашей победы будет относиться к нам одним, а не к вам.
Занавес упал позади неё, когда она произнесла последние слова, оставив аббата в невозможности отвечать. Но она не произвела впечатления, так как Бернар не был человеком, которого озабочивала бы угроза. Когда она ушла, его лицо сделалось печально и спокойно; затем подумав, он взялся за перо, которое лежало возле страницы, наполовину исписанной.
Королева прошла из внешнего зала в прихожую, закутываясь в свой плащ. Её губы были сжаты, а глаза выражали жестокость, так как она обманулась в своих ожиданиях. Желание услышать слова Бернара, убеждение, что он должен следовать за армией, не были единственной целью её прихода. Она стремилась вернуть то сильное впечатление, под властью которого была в полдень и взяла крест, а женщина, обманутая в своих чувствах и желаниях, опаснее и злее сильного мужчины, обманутого в своих ожиданиях.