Жильберта Варда охватило внезапно желание смерти; он хотел быть похороненным под травой, которую попирал, настолько он был недоволен собой. Это было бы так просто, по нему никто не стал бы много плакать, исключая его слуг, да и они ещё, может быть, разделили бы его имущество. Он был лишний на земле, потому что ничего не делал хорошего; он был низок, потому что боялся глаз женщины, от которых убегал; он был грешник, заслуживающий вечного огня, потому что прикосновение руки женщины могло сделать его на минуту неверным единственной женщине, которую он действительно любил. Только недеятельные люди становятся подозрительны и находят в себе ту или другую вину, и широкая брешь, которая находится между идеальным добром и реальными совершенствами, принимает вид глубокого рва между мыслью и действием, из которого слабохарактерные, хотя и хорошие люди не видят исхода.
Жильберт намеревался следовать по крёстной дороге с искренней верой, но его сердце сделалось игрушкой женщины, он произнёс обет рыцарства, и он уже порвал его мысленно; он был сыном бурной матери и не имел энергии победить это сходство. Это было безрассудно и экстравагантно, и гасконский рыцарь Кастиньяк стал бы над ним насмехаться и принял бы его за сумасшедшего. Он действительно страдал, так как испытывал странную меланхолию, знакомую только северянам, и которая представляет самые страшные страдания. Это — неопределённая тоска, которая носится, как облако, над сильными душами. Они опасаются её и иногда прибегают к самоубийству, чтобы ускользнуть от неё; иногда она доводит их до преступления и пролития невинной крови. Некоторые из числа лучших удаляются в монастыри, проводя время в сожалении, печали и страданиях. На юге никогда никто не испытывал такого состояния и не умеет его понять.
Иногда эта тоска является без причины, и чаще она терзает молодых людей, чем старых. Ни одна женщина или мужчина на юге не знают или не понимают её, но люди северной крови подвергаются ей из поколения в поколение, как искупление за какое-либо давно прошедшее зло, совершённое северной расой.
Наступила ночь, когда Жильберт отыскал дорогу к своей палатке, скорее инстинктивно и по привычке к лагерю, чем по точному воспоминанию местности. Он сел пред жаровней с горящими угольями, которые Альрик принёс на лопатке из ближайшего бивуака. Слуги дали ему супу с хлебом и вином, так как это был канун Рождества и постный день, и ничего другого не было, потому что вся рыба, принесённая с моря, была распродана вельможам задолго пред тем, как приехал Жильберт. Но он этого не знал и не беспокоился знать, а ел машинально, что ему подавали. Он долго сидел при свете глиняной лампы, которую Дунстан время от времени поправлял железной шпилькой, опасаясь, чтобы тлеющая светильня не упала в жир, наполовину растопившийся, и не погасла бы совсем. Когда слуга не смотрел за горелкой, его глаза устремлялись на серьёзное лицо своего господина.
— Сударь, — сказал он наконец, — вы очень печальны. Завтра Рождество, и вся армия будет бодрствовать до полуночи, когда будет отслужена первая церковная служба. Не желаете ли пойти погулять по лагерю и посмотреть, что там происходит? Палатки вельмож все освещены, и солдаты поют рождественские гимны.
Жильберт покачал головой с равнодушным видом, но ничего не ответил.
— Сударь, — настаивал слуга, — прошу вас, пройдёмте туда. Вас это развеселит, есть, что посмотреть. До полуночи король, королева и весь двор пойдут процессией в большую палатку-часовню, и было бы приличнее, чтобы вы тоже пошли с ними.
Дунстан принёс одежду и заставил своего господина подняться. Жильберт подчинился и посмотрел вокруг себя.
— Зачем мне идти? — спросил он. — Тем более я предпочитаю оставаться один, что нахожусь в дурном настроении; к тому же холодно.
— Вам будет тепло в плаще, сударь, — ответил слуга.
— Я не могу идти ко двору в этих лоскутьях, — ответил Жильберт. — У меня ничего нет, кроме этой худой одежды.
Но, пока они разговаривали, Дунстан протянул ему верхнее платье, чтобы пропустить чрез голову, держа открытым ворот и рукава.
— Что это такое? — спросил Жильберт с удивлением.
— Это рыцарская одежда, — ответил слуга. — Она из очень хорошей материи и на пуху. Прошу вас, наденьте её.
— Это подарок? — спросил Жильберт удивлённым тоном и отступая. — Кто послал мне такой подарок?
— Король Франции, сударь.
— Вы хотите сказать, королева.
Он нахмурил брови и оттолкнул одежду.
— Подарок был принесён слугами короля, которым предшествовал рыцарь короля, передавший несколько учтивых слов, и передал также кошелёк с очень тяжёлыми греческими пезантами.
Жильберт принялся ходить крупными шагами по палатке под влиянием сильного колебания. Он был очень беден, но если подарок шёл от королевы, то решил его не принимать.
— Сударь, — сказал слуга, — рыцарь очень выразительно пояснил, что король посылает вам этот бедный дар, как залог его желания видеть вас завтра, чтобы поблагодарить за все сделанное вами. И думал доставить вам удовольствие, принеся все сегодня.
Тогда Жильберт благосклонно улыбнулся, так как этот человек очень его любил, и пропустил голову и руки в рыцарскую одежду. Дунстан зашнуровал её на спине, чтобы одежда совершенно охватывала его талию. Эта одежда была из прекрасного тёмного шелка, вытканного на востоке и очень похожего на современный бархат. Затем Дунстан стянул своего господина портупеей, состоявшей из тяжёлых серебряных блях, тонко оправленных и прикреплённых к кожаному ремню. Он пропустил большой старый меч с ножнами чрез плоское кольцо, свешенное с портупеи на короткой серебряной цепочке. Наконец он накинул на плечи Жильберта плащ из темно-красного сукна, подбитый превосходным мехом и застёгивающийся на шее серебряным аграфом, так как считалось неприличным носить рыцарское одеяние без плаща.
— Великолепно, — сказал Дунстан, отодвигаясь на шаг или на два, чтобы видеть эффект.
Действительно, молодой англичанин в одежде своего ранга, которую он носил впервые, имел благородный вид, так как он был очень высокого роста и, несмотря на широкие плечи, имел тонкое и деликатное сложение. Его ясное лицо было бледно, а белокурые волосы падали густыми длинными прядями из-под шляпы.