II. БАНИ
На следующий день я отправился в бани прямо к их открытию. После мечетей это самые красивые сооружения в городах Востока. Те, куда меня привели, представляли собой большое здание простой архитектуры, украшенное искусным орнаментом; при входе туда попадаешь в просторную прихожую, по обе стороны которой расположены комнаты, где оставляют верхнюю одежду. В глубине прихожей, напротив входа, находится плотно закрытая дверь; перешагнув ее порог, вы оказываетесь в помещении, где воздух даже горячее, чем на улице. Попав туда, вы еще имеете время ретироваться, но стоит вам вступить в один из примыкающих к этому помещению кабинетов, как вы себе уже не принадлежите. Вами завладевают два служителя, и вы становитесь собственностью заведения.
Именно это, к моему глубокому изумлению, и произошло со мной: не успел я войти, как меня схватили два дюжих банщика; в одно мгновение я оказался совершенно голым, затем один из них повязал мне вокруг бедер льняной платок, а второй тем временем пристегнул к моим ногам гигантские деревянные башмаки на подставках, сразу же сделавшие меня выше на целый фут. Эта необычная обувь не только тотчас лишила меня всякой возможности обратиться в бегство, но к тому же, приподнятый на такую высоту, я уже не мог бы сохранять равновесие, если бы два моих банщика не поддержали меня под руки. Я попался, отступать было некуда, и мне пришлось подчиниться.
Мы прошли в другую комнату, но, при всей своей полной покорности, я ощутил удушье, настолько насыщенным там был пар и настолько невыносимой казалась жара. Подумав, что мои провожатые ошиблись и завели меня прямо в печь, я попытался вырваться, но мое сопротивление было предусмотрено; к тому же я не располагал ни подходящим одеянием, ни выгодной позицией, чтобы вести борьбу, и потому, признаться, был побежден.
Правда, уже через мгновение я с удивлением ощутил, что, по мере того как по телу моему струится пот, дыхание у меня возвращается, а легкие расширяются. Мы прошли таким образом через четыре или пять комнат, температура в которых раз за разом повышалась так быстро, что я уже начал было думать, будто пять тысячелетий назад человек ошибся в выборе своей стихии и истинное его предназначение состоит в том, чтобы быть сваренным или зажаренным. Наконец мы очутились в парильне; пар там был настолько густым, что сначала я ничего не мог разглядеть даже в двух шагах от себя, а жара настолько нестерпимой, что я почувствовал приближение обморока. Закрыв глаза, я отдался на милость своих провожатых, которые протащили меня еще несколько шагов, а затем, сняв с моего пояса платок и отстегнув мои деревянные башмаки, положили, наполовину бездыханного, на возвышение посреди комнаты, походившее на мраморный стол в анатомическом театре.
Однако спустя несколько минут я и на этот раз начал привыкать к подобной адской температуре; воспользовавшись тем, что все мои телесные способности стали постепенно восстанавливаться, я незаметно осмотрелся по сторонам. Как и все прочие органы чувств, мои глаза свыклись с обволакивавшей меня атмосферой, и потому, несмотря на завесу пара, мне удалось довольно отчетливо рассмотреть окружающие предметы. Мои палачи, казалось, на какое-то время забыли обо мне: я видел, что они чем-то заняты в другом конце комнаты, и решил воспользоваться короткой передышкой, которую им было угодно мне предоставить.
Так что я мало-помалу огляделся и в конце концов осознал положение, в каком мне довелось оказаться: я находился в центре большого квадратного зала, стены которого были на высоту человеческого роста покрыты разноцветным мрамором; из открытых кранов, испуская пар, беспрерывно лилась на плиты пола горячая вода, откуда она стекала в стоявшие по углам зала четыре бассейна, похожие на котлы, и было видно, как там на ее поверхности покачиваются бритые головы людей, блаженство которых выдавалось нелепейшим выражением их лиц. Я так увлекся этим зрелищем, что не обратил должного внимания на возвращение двух моих банщиков. Они подошли ко мне, держа в руках: один — большую деревянную миску с мыльным раствором, другой — пучок тонкого лубяного волокна.