Дипломатический корпус стоял против дам, с правой стороны кресел императора; слева стояли фельдмаршалы — Голицын, Трубецкой и Брюс, члены Верховного Совета: князь Дмитрий Голицын, князья Василий Владимирович и Михаил Владимирович Долгоруковы, действительные тайные советники граф Мусин-Пушкин и князь Ромодановский, генерал граф Матюшкин, обер-шталмейстер Ягужинский, восемь сенаторов; все Долгоруковы, находившиеся в Москве, и все генералы действительной службы, бывшие в Москве.
У стола, стоявшего посередине, архиепископ Феофан, окружённый архиереями и архимандритами, собирался начать торжественное богослужение; за два с половиной года перед тем, не менее торжественно, он совершал обручение Петра II с княжной Марией Меншиковой, о смерти которой только что пришла весть из Берёзова.
Император, прибытие которого было возглашено обер-камергером, вошёл в сопровождении фельдмаршала Долгорукова, Алексея Григорьевича Долгорукова, канцлера Головкина и вице-канцлера Остермана. Он занял место в предназначенных для него креслах, насупротив невесты, и, пробыв так несколько мгновений, встал и подвёл княжну под торжественный балдахин, поддерживаемый шестью генералами: князем Барятинским, Венедигером, Бибиковым, Измайловым, Кейтом и Еропкиным. Архиепископ Феофан совершил богослужение и благословил обручальные кольца.
Обручённые подошли под благословение царицы Евдокии, и затем началась долгая церемония целования руки императора и государыни-невесты. Цесаревна Елизавета Петровна, герцогиня Мекленбургская, её дочь, царевна Прасковья должны были почтительно подходить к руке княжны Долгоруковой.
Бледное, усталое лицо княжны сохраняло всё время выражение надменного презрения. Церемония целования руки сопровождалась пушечными выстрелами. По окончании последовали фейерверки, затем начался бал, длившийся недолго, благодаря крайней усталости невесты.
Государыня-невеста отбыла в Головинский дворец с тем же церемониалом, с каким прибыла к обрученью. Но теперь обер-шталмейстер Ягужинский лично эскортировал ту, которая, казалось, должна была вскоре стать императрицей.
Свадьба была назначена семь недель спустя — 19 января 1730 г.
Молодой император казался грустным, подавленным. Как ни хороша была его невеста, он её не любил, не имел ни малейшего желания жениться и, несмотря на свой четырнадцатилетний возраст, действовал, как действовал бы человек взрослый, решившийся ценой своей руки покрыть минутную потерю самообладания...
Отношение Петра II к своей невесте было тем более достойно, что княжна его не заслуживала, он был к ней безупречно почтителен, хотя говорил мало и казался рассеянным. В эти последние пять недель, протёкшие между обручением и его болезнью, он казался утомлённым, говорил часто о предчувствии близкой кончины, о том, что он равнодушен к смерти. Это говорилось четырнадцатилетним мальчиком, развитым не по летам, и умственно и физически, сильным, здоровым, неограниченным властителем обширнейшего государства Европы...
Народ любил Петра II, знал его доброту, любовался его благородной красотой; любил в нём последнего отпрыска Романовых, царствовавших более ста лет, радовался его любви к Москве белокаменной и отвращению к нелюбимому Петербургу. Народ не знал ни придворных интриг, ни характера княжны Долгоруковой и её родных, и искренне радовался, что государь, «наше красное солнышко», как называли Петра II, женится, как встарь, на своей, на русской, православной, и переносит опять столицу в Москву...
В обществе, напротив, недовольство росло; довольные перенесением столицы в Москву не могли примириться с мыслью о предстоящем браке императора с княжной Долгоруковой.
Долгоруковых знали и опасались за ближайшее будущее правительства, руководимого ими; высокомерие их раздражало, приводило в отчаяние окружающих, тем сильнее, что приходилось прятать горькие и злобные чувства, казаться любезным и довольным...
В семье невесты царила радость и торжество неописуемые, которых не считали даже нужным скрывать. Князь Алексей Григорьевич получил от императора 12 000 крестьянских дворов, т. е. около сорока тысяч душ. Австрийский посланник, граф Вратислав, желавший сохранить добрые отношения Австрии с Россией, обещал выхлопотать отцу невесты вместе с титулом герцога и князя священной империи — герцогство Козельское в Силезии, когда-то обещанное Меншикову.
Каждый Долгоруков выражал свою радость по-своему, в зависимости от степени своего ума, — с большей или меньшей заносчивостью: Алексей, всегда и во всём глупый, заставлял гостей своих целовать себе руку...
Катастрофа надвигалась быстро... Во вторник, 6 января 1730 г., в день Крещенья при обычной церемонии водосвятия, два полка, Семёновский и Преображенский, под командой фельдмаршала Долгорукова, были выстроены на льду, на Москве-реке. Государыня-невеста приехала в раззолоченных санях, запряжённых шестёркой цугом; государь стоял на запятках. Их сопровождал эскадрон кавалергардов и многочисленная свита. Император был на лошади и стал во главе Преображенского полка. Богослужение и парад длились долго; был сильный мороз, дул резкий ветер.
Накануне Пётр II произвёл Ивана Долгорукова в майоры Преображенского полка. Эта была последняя милость, оказанная фавориту.
По возвращении во дворец государь жаловался на головную боль. На следующее утро, в среду, у него открылась оспа, сначала очень лёгкая.
Через неделю, в четверг, 15 января, бюллетень на имя дипломатического корпуса и депеши, посланные представителям при иностранных державах, объявляли болезнь благополучно разрешившейся и здоровье государя — вне опасности. Но в тот же день он совершил ужасную неосторожность, подошёл к открытому окну, чтобы подышать морозным воздухом. Болезнь возобновилась, и на спасение не стало никакой надежды.
Народ был поражён. Двор озабочен и встревожен будущим. Долгоруковы приходили в отчаяние.
Днём в субботу, 17 января, Долгоруковы: Алексей с сыном Иваном, два брата Алексея — Сергей и Иван и Василий Лукич — сидели в нижних покоях Головинского дворца, в спальне Алексея Григорьевича, и смущённые, встревоженные обсуждали положение. Алексей первый высказал громко вопрос, который был у всех на уме: «Кого следует возвести на престол?» Хитрый Василий Лукич ответил неопределённым: «Как ты думаешь?» Тогда Алексей Григорьевич заявил, что, по его мнению, следует составить завещание в пользу его дочери, невесты государя. Осторожный Василий Лукич колебался, находя это опасным, но когда Сергей Григорьевич присоединился к мнению брата, Василий Лукич, боясь возражениями скомпрометировать себя в глазах братьев, переменил тон и показал письмо, полученное им от датского посланника барона Вестфалена[39]. В этом письме Вестфален писал: «...Говорят о безнадёжном положении императора. Если бы он скончался, кому перейдёт престол? Воцарение великой княжны Елизаветы было бы неприятно его королевскому величеству. Вы должны были бы позаботиться о возведении на престол племянницы Вашей, невесты императора. После смерти Петра I Меншикову и Толстому удалось короновать Екатерину...»
Это письмо уничтожило последние колебания. Решено было составить фальшивое завещание, и, если бы не удалось заставить государя его подписать (и таким образом узаконить), Иван, умевший имитировать почерк Петра, должен был его подписать. Василия Лукича просили составить текст завещания, но он был слишком тонок и хитёр, чтобы согласиться своей рукой написать такой компрометирующий документ; он сослался на свой неразборчивый почерк, и завещание, составленное словесно им самим и князем Алексеем, было написано в двух экземплярах Сергеем Григорьевичем.
Во время заговора в Головинский дворец приехал фельдмаршал Долгоруков. Узнав, в чём дело, он был вне себя от негодования. Алексей с уверенностью глупости уверял его, что можно увлечь весь Преображенский полк ввиду того, что Иван — майор этого полка, а князь Василий Владимирович — старший подполковник, что к Преображенскому полку можно привлечь и Семёновский и обратиться также к князю Дмитрию Голицыну и канцлеру Головкину... «Что вы, ребячьё, врёте!» — закричал фельдмаршал; по его мнению, не только увлечь полк на такое дело было нельзя, но и говорить с полком об этом значило рисковать жизнью. К тому же он напомнил, что княжна не жена императора, а только его невеста, что присягать ей никто не станет, начиная с него самого. В заключение своей речи он сказал, что предпочитает высказать всё это сейчас, не вводя их в грех, так как лгать и обманывать не в его привычке. Высказав это всё, старик встал и уехал. Его разумные слова не привели ни к чему. Князь Василий Лукич и князь Сергей, люди умные, не могли не понимать опасности той страшной игры, которую затеяли, но, ослеплённые честолюбием и жаждой власти, катились по накатанной плоскости.
39