Сергей Петрович выехал из деревни совершенно отуманенный. Голова его была тяжела как свинец и кружилась. Во рту стоял противный вкус сивухи. За всем тем он довольно отчетливо припомнил подробности сватовства и даже струсил, что наобещал от имени Федора то, на что Федор никогда его не уполномочивал. «Невозможно же, черт возьми, чтоб отказались от даровой земли!» — утешал он сам себя, подъезжая к хутору, и в нем возникло было легкомысленное намерение скрыть от Федора, что он должен идти «в зятья». К счастью, он вспомнил, что Иван Петров, провожая его, обмолвился такими словами: «Как-никак, а надо бы с малым переговорить… чтоб без сумления!» Приехав, он тотчас же позвал Федора и нетвердым языком сказал ему:
— Ну, поздравляю. Можешь венчаться, когда захочешь.
— Как же, Сергей Петрович, соглашаются? — спросил просиявший Федор.
— Э, брат, это история, тово… сложная история. Одним словом, землю я дарю. Или пускай переселяются, или ты идешь в зятья, и я землю дарю твоей невесте… Вот как, брат! Дарю, дарю во всяком случае.
— Как так в зятья, Сергей Петрович?! — воскликнул встревоженный Федор.
— Ну, уж, брат, в зятья! Ничего не оставалось делать. Этот твой будущий тестюшка такая, я тебе скажу, шельма… И старичишка еще язвительный вертелся тут… Как его? Арефьев, что ли?
— Да ведь невозможно, Сергей Петрович.
— Вздор, вздор. Одним словом, поздравляю. И дарю землю.
— Э-эх, братцы мои! — Федор с сокрушением почесал затылок.
— Да не откажетесь же вы от даровой земли, черт бы вас всех подрал! — с негодованием закричал Сергей Петрович.
— Так-то так…
— Ну, стало быть, нечего и разговаривать. Ступай! Хлопочешь тут за вас, стараешься…
— Я бы, вы сами знаете… — оправдывался Федор. — Я уж и не знаю, как благодарить вас, Сергей Петрович, — и, подумав мгновение, тряхнул волосами и сказал: — Ну, значит, дело сделано, семь бед — один ответ… Будь по-вашему, Сергей Петрович.
Марья Павловна гуляла, когда приехал Сергей Петрович. Возвратившись и услыхав, чем кончилось дело, она хохотала как безумная и была необыкновенно рада. Она теперь твердо убедилась в благополучном завершении своего великодушного плана и не могла понять, отчего Сергей Петрович все-таки беспокоился.
— Но Федор же согласился?
— Н-да, но знаешь, есть в нем какой-то червь… то есть, понимаешь ли, червяк какой-то.
— Притом это ведь в решительном случае? От земли, ты говоришь, не откажутся?
— Помилуй, даровая земля… Грибы… Утки!
— Да и я думаю: совершенно неестественная вещь крестьянину пренебречь землей. Везде такое малоземелье, и притом, ты говоришь, болото там, где они живут?
— Совершенное болото! Понимаешь ли, кочки этакие и травка, травка… Это сделано… Тпфу! Доказано статистикой… нижегородскою статистикой.
Возбужденный вид Сергея Петровича и его заплетающийся язык очень подходили к веселому настроению Марьи Павловны; целый вечер она смеялась над ним и, шаловливо путая ему прическу, повторяла:
— Сват, сват!.. Настоящий сват!
Весь август, а затем и половина сентября прошли, а между тем Федору не приходило ответа. Насчет свадьбы все было решено, обо всем Иван Петров переговорил с Федором основательно. Вместо обычного в таких случаях «пропоя» они скромно распили полштоф в кабаке. Но с Лизуткой Федор виделся уже гораздо реже: Митревна почти не отпускала ее от себя. Правда, по воскресеньям Лизутка, как и прежде, выходила «на улицу», но там около нее неотступно торчала меньшая сестренка и по приходе домой обо всем рассказывала матери. Ближе к осени в Лутошках пошли слухи о других свадьбах. «На улице» стали иногда «обыгрывать» женихов и невест; у иных невест собирались уж вечёрки. И хотя во дворе Лизутки вечерок не собирали, а следовательно, Федор и не мог бывать на них, но ему пришлось все-таки выслушать от девок песни, с которыми провожают жениха с вечерок. Играли они ему и «Розан, мой розан, виноград зеленый», и «Вьянули ветры по полю, грянули веслы по морю», а затейница и песенница Фрося припомнила старую забытую песню: «Не разливайся ты, тихий Дунай»…
Митревна все время была не в духе. Не то что ей не нравился жених, но ей все как-то не верилось, что он останется в Самаре. Затем он все-таки оставался для нее чужим человеком: и повадка, и речь его, и манеры одеваться в синюю рубаху, в «пинжак», — все ее смущало. Не знала она ни родни его, ни «породы», зная которую можно было бы с уверенностью сказать: «У них в роду пьяниц не было», или: «Ихний и род-то весь непутевый». За Федором же стояла темнота. Кроме того, претило ей, что дело делается «не по-людскому»: свататься приезжал барин, не было «пропоя», не указал Петрович быть вечеркам, медлили для чего-то собирать «подневестниц» для шитья и, главное, — о «сговоре» ни Федор, ни Петрович не говорили ни слова. Да какой же и сговор, коли Федор один как перст здесь? Ни родни, ни знакомых. Не звать же господ на сговор, — это уж совсем «люди осудят». Митревна часто вздыхала, поглядывая на свою девку, и слезинки незаметно капали из ее глаз. И часто мысли ее обращались к Мишаньке Арефьеву: «Эдакий тихий да работящий парень! — думала она. — И чем бы не взял? То ли ростом, то ли дородством, то ли из лица не вышел?.. И все-то бы по обычаю, все-то бы не на смех людям… И род-то весь известный, и знакомство сколько годов водили, а теперь, поди, вот: просватали невесть за кого! У людей игры, вечерки, а у нас — стыда головушке! — ровно как таимся, ровно как хоронимся от людей».