Из Аннеси мы поехали поездом до Монтобана. Два дня через всю Францию, без документов! Повсюду уже орудовало гестапо. Немцы. Сестра тряслась от страха. Перед каждой проверкой я отсылала ее в туалет. Закройся на задвижку, говорила я ей, и открывай, только когда я скажу. Когда входили немцы, я изображала сияющую улыбку. «Excusezmoi, monsieur»[25]. Документы куда-то засунула сестра. Она как раз в одном месте. Если вы соблаговолите подождать… Каждый раз это срабатывало. Только однажды какой-то тип с квадратным черепом стал ломиться в туалет. Открывайте! Проверка! Я выскочила из своего купе и как фурия набросилась на него: руки прочь! Моей сестре стало плохо. Она ждет ребенка. Немец вытаращился на меня, потом отправился в соседний вагон. Его счастье! Я ему чуть глаза не выцарапала.
В Монтобан мы прибыли второго октября, в мой двадцать третий день рождения. Сняли меблированную комнату. Марга написала Руди. Он тогда уже работал горняком, забойщиком в угольной шахте Кармо. На третий день он приехал за ней. Потом я долго о них ничего не слышала. Пока сестра не родила, 26 апреля 1941 года. Тогда я навестила их. Прижала к сердцу своего маленького племянника. Через какое-то время пришел Руди. Мы обнялись. А потом мне надо было уже уезжать.
Маргарита рожала в Альби, в роддоме, там же, где и я. Нам обеим не повезло. Ее пинали, чтобы малыш наконец-то вышел, а меня почти всю разрезали, вытаскивали моего мальчика клещами. Бывают же легкие роды, а нашим страданиям конца-краю не было видно. У меня схватки продолжались три дня, у нее два. Говорят, если уж роды такие тяжелые, ребенку надо хотя бы обеспечить хорошую жизнь. Сделать все, чтобы не потерять его. Но Руди не понял этого. Он своего мальчика потерял. Только первые недели побыл с ним и потом одну ночь, которую им было разрешено провести вместе. Больше он его никогда не видел.
Перемирие между Францией и Германией[26] сделало актуальным вопрос о репатриации. После того как вермахт разгромил французские позиции, страна была поделена на две части. Лагеря находились на юге, в свободной зоне, которая вовсе не была такой уж свободной. Однажды нас построили, и тут появились немецкие офицеры, которые призвали нас вернуться на родину. Вам нечего бояться, говорили они, вы же теперь «остмаркеры»[27], вы не нарушали немецкие законы, рейху нужен каждый «фольксгеноссе»![28] Правда, дома вам придется переучиваться. Что это значит, они нам не сказали. Ну так как, кто готов? В Ле-Верне, где я тогда был, вызвался только один. Все остальные сказали, нет, мы остаемся.
Потом партия поменяла свои взгляды. Может, в связи с германо-советским пактом она надеялась, что нацисты не тронут коммунистов. Во всяком случае, снаружи пришло указание спасать кадры: во Франции все погибнут, нет никаких перспектив. Нужно настраиваться на то, что рано или поздно все равно придется возвращаться на родину. Это было не лишено смысла. Чешские и югославские интербригадовцы, сражавшиеся в Испании, еще раньше изъявили согласие нести трудовую повинность[29] и сотнями уехали в Германию. И в самом деле нашли работу. Нам это было известно, поскольку мы получали от них письма. Они писали нам, что работают на том или ином заводе и что в Германии им лучше, чем в этих поганых французских лагерях.
Через две недели я снова навестила сестру, чтобы помочь ей с малышом. И тут Руди рассказал мне, что собирается вернуться в Австрию, причем с Маргой и малюткой Эди. Представляете себе! Ну зятек! Сначала он бежал из Австрии, где оказывал сопротивление нацистам. Потом боролся с фашистами в Испании. И теперь этот человек надумал добровольно сдаться немцам. Я думала, меня удар хватит.
Ты с ума сошел! Непременно хочешь сдохнуть! Уж коль на то пошло, поезжай тайком, замаскировавшись под иностранного рабочего, с фальшивыми документами. Но только не официально!
26
Компьенское перемирие 1940 г., заключенное между правительством Петена и фашистской Германией, означало расчленение Франции и оккупацию ⅔ территории страны (включая Париж) немецкими войсками.