Не знаю, была ли она ему поддержкой. Не знаю, хранил ли он молчание, потому что знал, что она любит его. Мне известно только одно: прибытие в Дижон, 15.VIII. Прибытие в Вену, 14.IX. Переводили ли они его в Компьень? Дижон был сборным пунктом для всех депортированных из страны, прежде чем они попадали в Компьень. Об этом рассказал писатель Хорхе Семпрун, уже после войны. Он описывал, как его самого или героя его романа перед отправкой из Дижона в Компьень сковали вместе с одним пожилым поляком, говорившим на ломаном французском и все время повторявшим шепотом одну лишь фразу: «Теперь все, теперь они нас всех убьют». Семпрун или же его герой, во всяком случае, испанец по имени то ли Мануэль, то ли Жерар, пытался успокоить поляка, не бойся, камрад, никто нас не убьет. Ночью поезд стал посреди пути, и его сосед спросил, тяжело дыша: «Слышишь?» Он ничего не слышал, только дыхание других пленников. «Что?» — прошептал он. «Крики». — «Какие крики?» — «Крики тех, кого убивают там, под поездом». Он промолчал, понимая, что старика бессмысленно успокаивать, и тот тут же заговорил снова: «Кровь, разве ты не слышишь, как течет кровь? Там, под поездом, реки крови, я слышу, как она хлещет». — «Тихо ты, паскуда!» — прикрикнул немецкий солдат и с силой ударил поляка прикладом в грудь, так что тот, харкая мокротой с кровью, потерял равновесие и повалился вперед, увлекая за собой испанца, скованного с ним наручниками. Был ли Руди в том поезде из Дижона в Компьень, ночью, вместе с поляком и Мануэлем-Жераром, соотечественником его жены?
Его никогда не переводили в Компьень. Вместо этого он поехал со своими земляками домой, из Франции через Трир, Регенсбург, Нюрнберг, Вюрцбург в Вену. Или в Вену через Карлсруэ, Брухзаль и Линц. Может, его, как и меня, засунули на вокзале в Карлсруэ в арестантский вагон, в узкую камеру, соединявшуюся с соседней маленькой щелкой, через которую он, подобно мне, общался с немецким уголовником с железным крюком вместо левой руки, как у пирата. Мужчина рассказывал ему, как и мне, что сам отрубил себе руку. Нацисты посадили его, шепотом рассказывал он, в лагерь на болоте, где заключенные должны были резать торф или отвозить его на тачке, а кто не выдавал положенную норму в кубометрах, того до полусмерти избивали, поэтому он и отсек руку, и не он один: многие отрубали себе кисть, после заживления им к культе приделывали железный крюк, и они были безмерно счастливы, он тоже безмерно счастлив, потому что с крюком он годился только для перевозки торфа на тачке, а тачка, по сравнению с добычей торфа, одно удовольствие.
Фримель не испугался этих откровений. Он лишь подумал, может, тот лжет, может, он лишился руки в результате несчастного случая на работе, и вообще мы, интербригадовцы, сражавшиеся на полях Испании, не преступники, вроде этого человека с крюком. С нами будут обращаться лучше. С ним и в самом деле обращались лучше в Вене, в полицейской тюрьме на Элизабетпроменаде, знакомой ему по прежним временам, по тридцать четвертому или тридцать пятому году, когда он дожидался там суда.
Я не знаю, какой референт занимался им в управлении гестапо на Морцинплац. Волею случая Руди попал к тому самому бывшему инспектору криминальной полиции, который вел его дело еще в 1934 году, во времена австрофашизма, и который вовремя перекинулся на сторону нацистов. Общее прошлое охотника и жертвы породило в них смешанное чувство братства по оружию; такое вполне могло быть, во всяком случае, это объясняет, почему уже через несколько дней после своего прибытия Руди получил разрешение написать открытку отцу. Между гестаповцами и австрийскими тюремными надзирателями с Элизабетпроменаде, в «Лизль», как мы почти любовно называли тюрьму, существовала своего рода конкуренция. Одни завидовали заключенным других. Вот пример: когда после допроса сотрудник гестапо вел меня с Морцинплац назад в «Лизль», он сделал мне знак остановиться у табачного магазина и сунул мне в руку деньги. «Купи себе пачку „Спорта“», — сказал он. А когда я вышел оттуда: «Смотри, чтоб эти недоумки тебя не обшмонали». Так они называли австрийцев. Руди наверняка извлек пользу из обоюдной нелюбви гестаповцев и тюремных надзирателей. К тому же вполне возможно, что в «Лизль» он встретил старых знакомых, некоторых ушедших на пенсию охранников, которые снова вернулись на службу, поскольку более молодые надзиратели были призваны в ряды вермахта. Потому что Руди и в «Лизль» оказался на привилегированном положении. Уже в своей первой открытке он пишет отцу, что является «тюремным рабочим». Это очень важный пост, «тюремным рабочим» не надо было целый день сидеть в камере, они не голодали, поскольку при раздаче еды для них всегда находилась добавка, они могли тайно проносить сигареты, читать газеты и передавать записки заключенных друг другу. Не все «тюремные рабочие» вели себя порядочно. Помню одного заключенного, который, уподобляясь уголовникам, требовал за каждую сигарету одну немецкую марку. Бывший интербригадовец, а оказался мерзавцем, не то что Руди.