Вопрос и в самом деле дальше не отслеживался. Потому что 16 декабря 1942 года Фримель подал второе прошение, в котором вновь выражал опасение, что может потерять жену и ребенка. В письме от десятого числа Маргарита просила его согласиться на ее отъезд домой. У него нет ни права, ни возможности отказать ей в этом. В создавшейся отчаянной ситуации он срочно просит удовлетворения его ходатайства от 29 сентября или, по крайней мере, конкретного ответа о вынесенном решении. Он предпримет все усилия, чтобы склонить жену отсрочить свое намерение до этого момента.
Весной 1943 года, вероятно, пришел положительный или, во всяком случае, обнадеживающий ответ, потому что 3 марта Фримель в отдельном письме отцу замечает, что дело, «как ты можешь судить по прилагаемым строкам, адресованным Марге», весьма преуспело. Эти строки не сохранились, можно лишь предположить, что управление в Берлине разрешило переезд Маргариты в Вену и затребовало для обработки заявления целый ряд персональных документов. Фримель пытался опровергнуть все мыслимые возражения отца и мачехи — Клеменс Фримель два года назад снова женился — против переезда; Марга, конечно же, не обременит их в финансовом отношении, поскольку рабочие руки в дефиците. «Главной проблемой будет квартира и ребенок Если М. будет работать на фабрике, с кем останется ребенок? Если малыш попадет в детский дом, сможет ли она его видеть каждый день, а тем более забирать домой? Насчет квартиры — какой существует конкретный вариант?»
Очевидно, что отец относился к его просьбам довольно сдержанно. В биографическом очерке, написанном Маргаритой спустя десятилетия, она упоминает одно письмо, в котором Клеменс Фримель давал понять ей, чтобы она не приезжала в Вену ввиду нехватки жилплощади. Она разорвала письмо, послала телеграмму, в которой сообщила время прибытия, и села вместе с Эди в первый же поезд. В Вене она быстро нашла работу в военной промышленности, но квартирный вопрос оставался нерешенным, пока, наконец, над ней не сжалилась фрау Весели. В письме от 11 сентября 1943 года Людвиг попросил мать пустить к себе Маргариту с ребенком: Руди — его хороший друг. «Мы работаем вместе, спим рядом, делим все; дружба, подобная нашей, возможна только на фронте или в других местах, где люди также терпят лишения».
Дело тянулось еще полгода. Как в своих письмах к Марге, так и в прошениях в Главное имперское управление безопасности Фримель контролирует свои эмоции. У меня такое впечатление, что он тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем написать его. Он не заискивал, не подлаживался под стиль служебной переписки нацистов. Лишь своему отцу он иногда давал почувствовать, что нервы его на пределе. В письме без даты, предположительно от декабря 1943-го, Фримель писал в Вену, что намерен еще раз поговорить с комендантом лагеря; «если не будет результата, со всем будет покончено. Мне только жаль М., которая так много страдала напрасно». Через пять недель поступило долгожданное разрешение; правда, второе прошение Фримеля — разрешить ему для бракосочетания поездку в Вену — не было удовлетворено. 6 марта 1944 года служащий загса, замещавший Кристана, написал Клеменсу Фримелю: «По сведениям концентрационного лагеря Аушвиц, Главное имперское управление безопасности в Берлине дало разрешение вам и вашему сыну Клеменсу присутствовать на бракосочетании в качестве свидетелей. Чтобы вы могли спокойно провести всю подготовку, я, с согласия вашего сына, перенес церемонию на 18 марта 1944-го, на 11 час. Прошу вас своевременно прибыть сюда. Ваш сын Клеменс оповещен мною, фрау Феррер-и-Рей — концлагерем Аушвиц».
Мне она об этом ничего не рассказывала. Однако из разговоров, которые мать вела с соседями или знакомыми, я знал, что он сидит. В лагере, название которого никогда не упоминалось. В этом и не было необходимости — я знал, каких мы придерживались взглядов. Я, например, никогда не вступал в «Гитлерюгенд»[42]. Мать мне не разрешала. Однажды я получил письмо, в котором мне грозили репрессиями, если я в течение одной недели не появлюсь у них. Мне ничего другого не оставалось. Только я пришел, они организовали специальный наряд и тут же избили меня. Тогда я себе сказал, больше я в этом не участвую. Обойдетесь без меня!
Мать нацистам не симпатизировала, напротив, при каждой возможности она подпольно слушала радио, комментируя речи партийных бонз острыми замечаниями. Дядя Клеменс был единственным из семейства Фримелей, с кем она еще изредка контактировала. Он жил с женщиной, у которой была дочь от другого мужчины, ее звали Рели. В детстве я часто бывал у них, они жили в переулке недалеко от Эрдбергерштрассе, у них был детекторный приемник, они всегда были очень добры ко мне. Клеменс умел шутками отвлекать мою мать, когда она в очередной раз злилась на дедушку. Потом он сильно заболел. В молодости он занимался боксом и заработал серьезную травму ноги. Из-за хромоты его не призвали в вермахт, и он работал на почте. Я его знал как шутника и острослова. Его политические высказывания мне не запомнились. Наверняка его взгляды сложились под влиянием родительского дома, значит, он был социал-демократом, но не таким активным, как другие мужчины в семье. Может быть, мать узнала о свадьбе от него. Во всяком случае, она знала об этом.