Я принимал в нем участие. Коммунисты меня за это раскритиковали в пух и прах, как раскольника и ультралевого авантюриста. Защищаясь от их нападок, я говорил, что коммунист должен быть на стороне масс.
Интересен был и перелом в культуре. Перемены в менталитете. В университетах у профессоров чуть поубавилось абсолютной власти. Раньше в Сорбонне все студенты были обязаны вставать, когда в аудиторию входил профессор, некоторые встречали его даже аплодисментами, садиться можно было только с профессорского разрешения. Нельзя было просто так заговорить с ним. Помню, однажды я был в туалете, и вошел профессор. Он сделал свое дело в соседнем писсуаре, и я совершил страшное преступление, заговорив с ним. Он был вне себя. Что вы себе позволяете! Что вы, собственно, о себе думаете! С профессором нельзя разговаривать в туалете.
Формы общения после уличных боев упростились, это был явный прогресс. И феминизм был позитивным явлением. Но революцией там и не пахло.
Все было очень романтично, как возврат социальных бунтов девятнадцатого столетия, с булыжниками и красными флагами и всеми семью строфами Интернационала. И это было не менее опасно. Думаю, если бы компартия не держалась в стороне, а присоединилась к движению или тем более возглавила его, все кончилось бы кровопролитием.
Для матери год 1968-й был годом большого разочарования. Она была убеждена, что предстояли радикальные перемены. Так же думал мой дядя, умерший вскоре после того. Они не понимали сдержанной позиции французской компартии. И того, что она не воспользовалась благоприятным моментом. Эта точка зрения была широко распространена среди испанцев. Один парень, испанский товарищ, бежавший в Париж, проклял нас за то, что во время майских волнений мы не играли ведущей роли. Для меня он был троцкистом.
С коммунистами я никогда не имел ничего общего. Правда, какое-то время после войны я был членом «Свободной австрийской молодежи», но больше ради девчонок От матери я унаследовал социал-демократические взгляды. Я и сейчас не изменился. В конечном итоге опыт восточных государств показал, что коммунизм не был правильным путем, мягко выражаясь.
Я редко думаю об отце. Сейчас даже чаще, чем раньше, сказывается возраст. Во время крупных политических событий, таких, как венгерский кризис, Пражская весна или развал Советского Союза, я мысленно часто обращался к нему: что он по этому поводу думает. Как бы он к этому отнесся? И горько ли ему?
Родители были счастливы, когда после смерти Франко смогли снова вернуться в Испанию. В начале моей учебы они надеялись, что позже я, подобно многим детям эмигрантов, поселюсь на земле своих предков. Но увидев, что я женился на француженке и остался в Париже, они отказались от идеи навсегда вернуться в Испанию. Правда, она стала их единственным местом отдыха, и, скопив немного денег, они купили в Кульере, курорте под Валенсией, квартиру. Они даже умудрялись участвовать в акциях местной парторганизации. Ходили на встречи своей секции и продавали партийную газету. Вся эта деятельность была напрасной. Мне было грустно наблюдать, как в конце своей жизни мать утратила все иллюзии, как была вынуждена признать, что испанцы, хотя и приветствовали вновь обретенную свободу, ничего, однако, слышать не хотели о политике. Хуже всего было то, что вместе с иллюзиями она лишилась и воспоминаний.
Против болезни Крейтцфельдта-Якоба все еще не изобрели лекарства. Тогда считалось, что она вызывается вирусом, сегодня известно, что во всем виноваты прионы. Патологические белковые частицы вызывают атрофию мозга и нарушения моторики. Начинается с расстройства сна и памяти, дальнейшее развитие приводит к изменению личности. Появление болезни непредсказуемо. Врачи говорят, что в среднем заболевает один человек из двух миллионов. Мать была той самой одной.
В августе 1987-го ее самочувствие в Кульере неожиданно ухудшилось настолько, что пришлось привезти ее на самолете назад. С ней уже нельзя было разговаривать, у нее был отсутствующий взгляд, вперенный куда-то в пустоту. Отчим был в полном отчаянии. Для него было просто непереносимо, что она ни на что больше не реагирует.
Болезнь Маргариты впервые бросилась мне в глаза здесь, в Мадриде. Мне оперировали катаракту, и она приехала из Парижа, чтобы немного помочь мне по хозяйству. Сестра сразу показалась мне очень странной, но я плохо видела без очков. В первый день она пошла вместе с Фернандо за покупками. После этого ей надо было сразу отдохнуть. Она была абсолютно без сил. А потом ей понадобилось три часа, чтобы пожарить рыбу, десятиминутное дело. Она перепутала приборы и пыталась есть суп вилкой. Была постоянно страшно усталой. Только сядет где-нибудь, как у нее уже слипаются глаза. Мы ни о чем не спорили. Но, уезжая, она сказала: «Я никогда не забуду твои слова, что смерть нашей матери на моей совести».