Эрминия тоже попала в Пор. В январе тридцать девятого года она бежала через Пиренеи, в полуботинках, с маленьким чемоданчиком и военной курткой Карла, в которую она завернула Розу-Марию. Лагерь в Гюре был лучше, чем в Сен-Сиприене, во всяком случае здесь были бараки. Но когда, как в ту зиму, постоянно лил дождь или сыпал снег, Эрминия на каждом шагу утопала по щиколотку в грязи. Можно себе представить, что в один из таких дней, гонимая беспокойством, увязая в грязном снегу, она дошла до проволочного заграждения, разделявшего мужчин и женщин. Можно также вообразить, что и Карл приблизился к проволоке с другой стороны, так что они смогли еще раз встретиться и даже коснуться друг друга. Возможно, это было именно так, хотя и не доказано, что оба они были одновременно интернированы в Гюре. В противном случае, возможно, Эрминия и не заболела бы воспалением легких, а если бы все же заболела, то с самого начала боролась бы с болезнью. А так ей становилось все хуже и хуже, температура лезла вверх, лекарства не помогали, пока одна монахиня, сестра милосердия в больнице, куда ее в конце концов поместили, не вывела Эрминию из ее летаргического небытия: мадам, вы должны жить, у вас ребенок, и на следующую же ночь температура спала и кризис был преодолен.
В один прекрасный день испанских беженок с детьми посадили в поезд и отправили в Нормандию, в Байё, где им предстояло жить сначала в одном из монастырей, а затем в школе. На свободу Эрминия вышла одной из первых. Вы ведь француженка, сказал чиновник префектуры, возвращая ей удостоверение личности. И возможно, Эрминия ответила: «А что, француженкой быть лучше?»
В июне сорокового, когда немецкая армия продвигалась все дальше на юг, людей из Гюра эвакуировали и распределили по лагерям в Аржеле и Ле-Верне, а также в крепости Мон-Луи. Карл попал в Ле-Верне, где с заключенными обращались особенно грубо. В обосновании помещения его именно в этот лагерь было указано: «Опасен и крайне активен; призывает рабочих к саботажу». Это подтверждает предположение Алоиса Петера, что лагерное начальство в Гюре считало Карла вожаком той группы, которая отказалась от предложений вербовщиков пополнить ряды французской армии.
Уже в июле в лагерь Ле-Верне приехала немецкая комиссия и потребовала возвращения всех немецких и австрийских заключенных на родину. Было сказано, что опасаться им нечего. Пару недель перевоспитания, а потом на работу или на военную службу. Они долго упирались. Но к осени, не без директивы австрийской компартии, их готовность последовать предписанию окончательно созрела.
Когда комиссия объявилась в лагере во второй раз, чтобы забрать личные дела, земляк Карла Бруно Фурьх спросил его имя и домашний адрес.
— Секвенс, это же старинная немецкая фамилия! Вы хотите назад в рейх?
И после короткой паузы:
— Так-так, Секвенс, ну что же, ждите теперь consequens[8].
Как вспоминает Фурьх, Карл смущенно промолчал.
В Ле-Верне Карлу удалось установить контакт со своей свояченицей в Испании. За это время Эмилия вышла замуж за юрисконсульта из Бургоса, но она, также как и Карл, давно ничего не слышала об Эрминии. Зато она знала, что ее братья, тоже бежавшие из Испании, были завербованы в качестве французских подданных в армию и попали в плен к немцам. Семь писем, которые написал ей Карл в промежуток между сентябрем сорокового и апрелем сорок первого, выдают его растущую подавленность, даже при том, что он ни в коем случае не хочет напугать Эмилию. Уже в первом письме от
10 сентября он сообщает ей о своем решении быть репатриированным на родину. Это, судя по всему, единственная возможность выйти на свободу, особенно после того, как слух, что они смогут выехать в Мексику, не подтвердился. Ему нечего бояться на своей родине, лишь три-четыре месяца нахождения в лагере, в котором, в отличие от Ле-Верне, с условиями содержания все будет в порядке. А потом он заберет Эрминию и Розу-Марию к себе. «Моя драгоценная Эмилия, скажи это все моей Эрминии, она должна лишь немножко набраться терпения, пока я найду работу. А потом я приеду за ней!»